Эх, Никита…
Фридрих достал из щели остро заточенную полоску железа и, крадучись, пошел туда, где спал Ковалок.
Несколько рук схватили его и зажали рот, когда до Ковалка оставалось метра два. Они же, эти руки, унесли его на нары, осторожно положили. А еще через несколько секунд кто-то лег на место Никиты и зашептал в самое ухо:
— Не будь дураком. Убьешь здесь — весь барак в ответе, каждого десятого расстреляют… Жди, лови момент… Жди, мы сами к тебе подойдем.
Ушел неизвестный друг. Фридрих снова уставился в темное окошко. Небо по-прежнему было затянуто тучами и моросил дождь, но Фридрих смотрел в темноту, смотрел туда, где обычно сияла Полярная звезда.
На следующий день Фридрих особенно пытливо вглядывался в лица товарищей по бараку, старался угадать, кто же из них неизвестные друзья. Но угадать не мог. Все казались одинаково угнетенными и, если и не покоренными, то уж надломленными, безразличными ко всему, кроме своей собственной жизни.
А Журавль по-прежнему важно вышагивал по лагерю, и его путь обозначали выстрелы. Казалось, неоткуда Фридриху ждать перемен, казалось, ему только и остается, что подлизываться к Ковалку, который все больше и больше набирал силу, захватывал власть. И вдруг все круто изменилось. Началось с того, что Журавль остановил его и выстрелил вопросом:
— Комиссар?
— Никак нет, рядовой Фридрих Сазонов.
Журавль пожевал бескровными губами, круто повернулся на каблуках и зашагал к домику, где размещалась комендатура лагеря. Зашагал, отрывисто бросив:
— За мной.
И они пересекли весь лагерь. Сотни глаз следили за ними. Сотни людей, на время забыв о своих муках, сочувствовали Фридриху: если кого-то вызвали в комендатуру, то только за тем, чтобы позднее сбросить с крыльца что-то, отдаленно напоминающее человека.
После гибели Никиты жизнь для Фридриха, как казалось ему, стала еще менее привлекательна. Он впал в какое-то оцепенение, даже чувствительность к боли вроде бы потерял. Вот и сейчас, шагая за Журавлем и зная, что ожидает его в комендатуре, он не боялся, ему было безразлично все, что произойдет там. Он знал, что не сможет умереть так же гордо, как комиссар, и не жалел об этом. Но дал себе слово не вымаливать пощады, не покупать жизнь ценой подлости.
— Ждать здесь, — приказал Журавль, когда они вошли в коридор, от стен и тишины которого повеяло могильным холодом.
Фридрих повернулся лицом к стене и замер. Простоял так долго, что ноги затекли, мысль словно умерла. Не человек, а подобие его стояло, уткнувшись лицом в серую штукатурку стены.
— Сюда! — позвал Журавль.
Фридрих вошел, остановился у порога, бегло осмотрел и комнату, и все, что было в ней.
Комната как комната: четыре угла, два окна, письменный стол в простенке между ними. Над столом портрет Гитлера. Он будто смотрел на Фридриха, будто ему дарил свою улыбку. И Фридрих подумал, что вот так, улыбаясь, смотрит он и на то, как здесь избивают людей, ломают их кости, вытягивают жилы. Смотрит на все это и улыбается.
За столом сидел комендант лагеря. Обычно он словно не видел пленных, застывших перед ним серыми квадратами. Сегодня же взгляд — осмысленный, живой.
Комендант и Журавль обменялись несколькими фразами. Если бы Фридрих знал немецкий язык, он понял бы все, о чем они говорили и, может быть, вспылив, погубил бы себя. Но он ничего не понимал, с жизнью уже простился и поэтому стоял спокойно. А комендант сказал:
— Вы, кажется, правы: в нем несомненно есть арийская кровь. И череп нордический, и покорность судьбе, свойственная только немцам.
— Вы очень тонко все это сразу подметили, — выпятил грудь Журавль, еще выше вскинув подбородок.
— Поведение?
— Ни в чем не замечен.
— Держится особняком или у него есть друзья?
— Больше один.
— Логично: немецкая кровь не позволяет смешиваться со всяким сбродом… Спросите, почему он скрывал свое имя?
Журавль перевел вопрос, и Фридрих немедленно ответил:
— Никак нет, в списке так и числится.
Это уже проверили и, одобрительно кивнув, комендант сказал:
— Использовать для работ за чертой лагеря.
Журавль щелкнул каблуками, до невозможного выпятил грудь и повелительно указал подбородком на дверь. Фридрих по армейской привычке четко повернулся. Только он прикоснулся к дверной ручке, как комендант что-то сказал. Журавль немедленно перевел, пытаясь сохранить интонацию голоса коменданта: