— С тобой в бараке есть евреи? Комиссары?
По тону предыдущего разговора Фридрих уже понял, что сегодня он уйдет отсюда сам. Сразу сердце забилось учащенно, сразу появились не только жажда жизни, но и желание получше использовать счастливый момент. Он ответил:
— Никак нет, евреев и комиссаров не имеем. А вот типчик один болтается.
— Кто такой?
— Фамилию не знаю. Его Ковалком кличут.
— Ковалок? Что есть ковалок?
— Кусок, будто бы по-белорусски… Тот самый, что на столб лез и залезть не смог. Похвалялся при всех, что обманул вас. Так и сказал, извиняюсь за выражение: «Я обманул того длинного дурака».
Лицо Журавля покрылось неровными красными пятнами, он кратко сказал что-то коменданту, бросил Фридриху сигаретку и снова показал на дверь.
Память на лица у Журавля оказалась хорошая: примерно через час он разыскал Ковалка, подвел к столбу:
— Лезь.
Ковалок, как и в прошлый раз, начал старательно срываться, но Журавль, положил руку на кобуру и тог проворно полез по столбу.
— Прыгай.
Кулем свалился Ковалок на землю. Лежал и ждал выстрела.
— Еще раз.
И еще раз Ковалок благополучно добрался до вершины столба и спрыгнул на землю.
— Очень хорошо. Тебя потренировать и ты станешь чемпионом. Я сам позабочусь о твоей судьбе. Тренировать начну сегодня. Жди, вызову.
После первой же «тренировки» всю ночь стонал и плакал Ковалок. Фридрих остался равнодушен. Он не раскаивался в том, что руками немцев убивал Ковалка, но и радости или хотя бы — облегчения — тоже не испытывал.
Невольно вспоминалось недавнее. Он догуливал перед армией последние дни в родном городе. Был тихий вечер, и солнечная позолота разлилась по крышам домов, запуталась в высоких облаках. Где-то за зелеными кустами сирени, обступившими домики тихой улицы, мужской голос тосковал о Любушке. Тихая радость и грусть одновременно захлестнули Фридриха, он шел по дороге, смотрел себе под ноги и мечтал о чем-то хорошем. Вдруг глаза остановились на кошке. Она, раздавленная колесом грузовика, смотрела на мир уже остекленевшими глазами.
Тогда, глядя на труп кошки, Фридриху очень захотелось поймать шофера-убийцу и трахнуть головой о забор…
А здесь человек на смерть обречен. И нет жалости…
Три дня «тренировок», и Ковалка за ноги утащили к воротам.
Еще год назад, приехав в Прибалтику, Фридрих обратил внимание, что сосны здесь стоят не прямо, а наклонились в сторону от моря. Как бы, начали падать и вдруг почему-то остановились.
Старшина-сверхсрочник, у которого он спросил об этом, ответил:
— Как задует ветер с моря, смотри, сам не согнись.
Дует ветер с моря, ровный и сильный. Третий день дует и третий день деревья стоят согнувшись. Этот же ветер, что все пригнул к земле, гонит густые серые тучи, из которых то хлещет как из ведра, то нудно моросит дождь.
Под серым небом, по серой намокшей песчаной дороге медленно идет колонна пленных. В ней ровно сто четыре человека. Это все те, кому разрешено работать вне лагеря. Они идут к железнодорожной станции, где уже вторую неделю разбирают развалины станционного здания, водокачки и красноармейских казарм. Не просто очищают площадки, а еще и сортируют кирпичи: целые — на одну платформу, половинки и даже четвертинки — на вторую; мелкий бой идет на засыпку множества воронок от авиабомб, исковеркавших не только все станционные пути, но и привокзальную площадь. Немцы — хозяйственный народ, следят, чтобы ничего не пропало.
В замыкающей четверке колонны идет Фридрих. Уже второй раз идет на работу. Одежда, которая за вчерашний день промокла до нитки, за ночь не успела высохнуть, а сейчас и вовсе хоть выжми. Но он равнодушен к этому, он даже рад, что его в такую непогодь выгнали из барака. Дело в том, что после гибели Ковалка вокруг Фридриха образовалась пустота. Нет, барак был по-прежнему переполнен, на нарах по-прежнему не было ни одного свободного места. И все же вокруг Фридриха образовалась незримая пустота.
Почувствовав ее впервые, он удивился и с каким-то пустячным вопросом обратился к соседу. Тот нехотя ответил и сразу отошел, дескать, к дальнейшему разговору не расположен.
«Почему они так? Что я такого сделал?» — думал он, пока не понял: он первый из пленных, который вышел из комендатуры живой, и без единого синяка.
Кричать на весь лагерь, что виной всему имя, данное отцом?