— В тепле отсиживаешься, когда люди гибнут? Ряшку на чужой беде наедаешь?
Хозяин домика неожиданно вытянул вперед руку с пальцами-клещами и так рванул Фридриха к себе, что тот пушинкой влетел во двор. Сзади лязгнули засовы.
Снова неволя! Она была так ненавистна, что Фридрих, не веря в успех, все же бросился на хозяина домика, попытался вцепиться пальцами в его жилистую шею. Тот неуловимо легким движением сгробастал его руки и так сжал, что Фридрих окончательно понял: сопротивляться бесполезно. И заплакал от бессильной злобы.
Заплакал Фридрих от бессилия, а хозяин, продолжая придерживать его руки, вел к крыльцу.
В кухне, где каждая доска пола была выскоблена добела, он толкнул Фридриха к скамейке, стоявшей у бревенчатой стены, и сказал:
— Раздевайся.
Сказал первое слово и сразу ушел в соседнюю комнату. Только скрылся он за дверью, а Фридрих уже увидел плотничий топор. Поблескивая наточенным лезвием, он торчал из-под рейки, прибитой к стене. Вот она, свобода! И Фридрих схватил топор. Выходи, вражина, я готов к разговору с тобой!
Хозяин вернулся в кухню. В руках у него одежда. Сухая одежда. Фридрих на расстоянии чувствовал тепло, исходящее от нее.
Увидев топор в руке Фридриха, хозяин дома, похоже, не удивился и нисколько не испугался. Он, будто Фридрих и не сторожил каждое его движение, бросил одежду на скамью и повернулся спиной. Самое время ударить. Взмахнуть топором и ударить по крутому затылку, где чуть розовеет нарождающаяся лысина.
А еще через несколько минут в кухне запахло мясными щами и хлебом домашней выпечки.
Топор мешает, да и глупо делить с хозяином хлеб-соль и сжимать топорище. И еще Фридрих понял, что по сравнению с ним хозяин силен невероятно, что ему ничего не стоит вырвать топор из ослабевших рук. И Фридрих воткнул топор за ту самую рейку, где он и был раньше.
Фридрих ел с жадностью, ел, не различая вкуса.
Наконец, он положил ложку. Нет, чувство голода не исчезло, оно только чуть притупилось, но есть Фридрих уже не мог: живот набит до предела.
— Кури, — и хозяин протянул сигареты «Марет».
До войны они казались Фридриху слабыми (видимость одна, что куришь!), а теперь после первой затяжки приятно закружилась голова.
— Меня зовут Артур Карлович.
— Спасибо… А я — Федор Сазонов. Из плена бежал, — он стыдился своего настоящего имени и поэтому соврал.
— Что из плена — вижу, — кивнул Артур Карлович. — Куда идешь?
— На родину. Там снова воевать буду.
— Боши окружили Ленинград, Москву…
— Врешь! — выкрикнул Фридрих и вдруг заплакал от обиды, что этот человек, так хорошо встретивший его, совершенно равнодушен и к судьбе Ленинграда, и к судьбе Москвы.
— Родину любишь — хорошо… А Ленинград окружен…
— Знаю. Немцы нам нарочно свои сводки читали.
Несколько минут помолчали, потом Артур Карлович заговорил медленно будто подбирая слова и даже взвешивая их:
— У каждого человека Родина одна. И у каждого — своя. Моя родина — вот этот дом. Я двадцать лет горбатил спину, пока поставил его, пока купил морг земли… А тут пришли вы и говорите: «Вступай в колхоз». Нет, здесь все мое! Здесь во всем мои пот и кровь! Вот ты ел мой хлеб. Это мои пот и кровь. Ты схватил топор, хотел убить меня, а ведь в топоре тоже мои пот и кровь!.. А ты говоришь: «Вступай в колхоз»… Вы стали ломать то, к чему я привык с пеленок. Скажи, могу я любить вас, советских?
— Мы же лучшее тебе предлагаем…
— Ты мне покажи это лучшее, а дальше я уж сам решу, как мне быть!.. Не люблю я вас, советских.
— Значит, выдашь немцам?
— Дурак ты, — беззлобно сказал Артур Карлович и прикурил вторую сигарету. — Вас я просто не люблю, не знаю за что любить… А тех — ненавижу… Каждый обязан драться за свою родину, это долг человека. Так почему я должен мешать тебе выполнить его?.. В бога веришь?
— Нет его, бога. И ада нет.
— Значит, тебе прожить легче… А для меня он всегда есть.
— Тебе же хуже, что веришь. А лично мне от твоей веры ни жарко, ни холодно.
— Почему тогда все ваши агитировали меня? А почему ты не агитируешь? Ни за колхоз, ни против бога? Или ты не советский?
— Самый чистокровный советский. Только времени у меня нет спорить: еще далеко идти… Одно скажу откровенно, хоть обижайся, хоть нет. Что мне время на тебя тратить, когда ты и сам уже сомневаешься в справедливости своих слов?
Артур Карлович ничего не ответил. Посидел немного, положив на стол ладони, где твердыми буграми желтели мозоли, и вдруг сказал, подымаясь: