И вдруг чуткое ухо уловило будто бы взрыв человеческого смеха. Он моментально изготовил автомат к стрельбе и замер, прислушиваясь.
Лишь пересвистывались птицы. Лишь слабо шелестели листья, уцелевшие на вершинах деревьев.
И все-таки кто-то смеялся! А кто может гоготать сейчас? Только немец! Фридрих, крадучись, пошел в ту сторону, где, как ему показалось, смеялся человек. Шел старательно обходя сухие валежины, замирая время от времени. Наконец снова донесся смех человека, крайне довольного жизнью. Теперь исчезли последние сомнения: так могли смеяться только немцы! И Фридрих чуть не побежал на голоса — так велика была ненависть. Но он пересилил себя и, чтобы окончательно успокоиться, даже прижался лбом к холодному и гладкому стволу ольхи, сосчитал до ста. Намеревался считать до трехсот, но смог только до сотни. И снова пошел вперед, туда, где звучал смех.
Немцев было двое. Расстелив на сырой земле какой-то полог, они беспечно лежали на нем. Рядом валялась пустая бутылка. Два велосипеда скучали, облокотившись рамами на тонкие осинки.
Один из немцев показывал другому фотографии. Тот, рассматривая их, чмокал губами, будто во рту у него было что-то очень сладкое, и временами трясся от визгливого хохота.
Фридрих зашел так, чтобы оба немца враз попали на мушку автомата, для большей верности прицела положил ствол на ветку дерева и дал короткую очередь.
Взмыла в небо стайка пестрых щеглов, истошно завопила сорока и метнулась с ветки, на которой сидела до выстрелов, а немцы уткнулись лицами в фотографии.
Выждав немного, Фридрих подошел к немцам, все время держа их на прицеле. Но стрелять вторично не пришлось: пули легли кучно. Струйка темной крови из головы одного немца стекала к ногам голой женщины, улыбавшейся с фотографии. Фридрих только и запомнил, что тело у нее было белое-белое. И еще черные чулки почти до самого верха ноги.
— Орднунг! — сказал Фридрих, перевернув немцев на спину, и заглянув в их глаза, налившиеся мутью.
Сломав велосипеды и расшвыряв по лесу имущество убитых врагов, увидел автоматы. Вороненые и с кривыми магазинами, они висели на дереве, что стояло у самой дороги. Фридрих взял один из них, осмотрел. Автомат будто прилипал к рукам, так удобны были рукоятка и магазин. И магазины не круглые, неудобные для носки, как наши, а плоские, изогнутые; сами за голенища сапог просятся
Магазины от немецких автоматов Фридрих засунул в заплечный мешок. И один из автоматов взял: он удобнее да и патроны к нему найти легче.
Свой и второй немецкий автоматы разбил о ствол дерева. Еще раз посмотрел на тела немцев и сказал:
— Орднунг, двумя меньше.
Сказал зло и опять зашагал на восток. Он чувствовал себя невероятно сильным, никого и ничего не боялся.
ОДИН ДЕНЬ БЛОКАДЫ
У каждого человека есть мечта. Большая или маленькая, на всю жизнь или только на ближайшее время, но есть; без нее мертв человек.
Была мечта и у Ивана Белогрудова. Самая человеческая мечта: посмотреть Ленинград, хоть разочек пройтись по тем самым улицам, где хаживал Ленин.
Она, эта мечта, зрела подспудно, когда он еще учился в школе, была робкой и почти сказочно несбыточной: от сибирской деревни Тишайшая, где он жил тогда, до Ленинграда не одна тысяча верст, билет-то, поди, на этакое расстояние столько стоит, что семье простого колхозника всю жизнь копить и не накопить.
И вдруг в 1940 году Ивана призвали в армию, для прохождения службы направили в Прибалтийский военный округ. Иван прекрасно понимал, что Прибалтика — еще не Ленинград, но мечта сразу осмелела, стала все чаще и чаще задавать один неизменный вопрос: скоро ли?
Теперь он верил, что она обязательно сбудется и не цыкал на нее.
Когда началась война, Иван служил под Таллином. Оттуда и отступал с боями. Так долго отступал, что однажды, глянув на восток и увидев горящий золотом купол Исаакиевского собора, охнул от ужаса: до самого Ленинграда немца за собой довел!
Но это был особый ужас, не тот, от которого тают кости ног, а совсем другой. Вместе с ним будто силы добавилось, а уж злости — это точно. Злости на фрицев за то, что до самого Ленинграда дотопали и теперь без биноклей его видят, и бомбят, и обстреливают нещадно; на себя, — что допустил такое.
Не один Иван Белогрудов, а все солдаты, оборонявшие город, пусть по-разному, но думали об одном, и будто увязли ноги немцев в земле пригородов Ленинграда, и фронт «стабилизировался», как сказал командир батареи.