— Растолкуй, февраль-то к чему?
— А его так назвали.
— Кого его?
— Мальчонку… Так и записали в книге: Февраль Иванович Зенитчиков.
Недоуменная тишина повисла в землянке, повисла тяжелой грозовой тучей, которая обязательно ударит во что-то своими сокрушающими молниями.
— Февраль?.. Зенитчиков? — переспросил Кузьмич, наливаясь злобой. — Христианского-то имени не вспомнили?
— Гады бездушные!
— Душа у них, у бюрократов треклятых, уже заледенела, вот и изгаляются над дитем!
— А ты, сука, куда смотрел? — гневно ревела землянка.
И все заглушая, все подминая под себя:
— Комиссара! Комиссара сюда!! Комиссара!!!
За комиссаром сбегал Прохор.
Комиссар подсел к печурке. Просто пришел и сел у печурки, которая уже начала остывать.
Постепенно стихли самые горластые. Тогда он спросил:
— А ты, Белогрудов, не узнавал там, почему его так назвали?
— Да у меня, товарищ политрук, язык онемел от такого неслыханного зверства!
— Язык онемел от такого неслыханного зверства… А мы с командиром еще вчера знали, что его так назовут… Кто даст табачку?
Несколько солдат протянули ему свои кисеты, но он взял осьминку со стола:
— А это чья?
— Да ваша, зенитчиков, — поспешно заверил старшина прожектористов.
Прикурив от уголька, комиссар продолжил с большой внутренней болью, которую не смог скрыть:
— Много сейчас ребят поступают в приемники. Таких, что и говорить не умеют… А вдруг их потом родители или родственники разыскивать будут? Хоть какая-то примета должна быть у ребенка? Чтобы потом розыск вести? Вот и называют их Январями и Январинами, Февралями и Февралинами… А фамилию — по тому, кто нашел: Саперов, Прохожев, Зенитчиков… Февраль Иванович Зенитчиков… Так как решим, бездушье это отдельных работников приемников или крайняя необходимость?
Тихо в землянке. Нет слов, чтобы выразить думы: ведь, выходит, война не только жизнь и счастье отнимает, не просто крадет детство у малышей, но даже имени, простого человеческого имени их лишает!
Сколько она этих Январей и Январин, Февралей и Февралин уже породила? А сколько еще породит?
Что ж, со временем ребенок повзрослеет, самостоятельно зашагает по жизни и, может быть, даже имя сменит.
Но разве все это хоть в какой-то мере возместит то, чего его лишили враги? Да никогда!
— А ведь на поясной бляхе у них «Бог с нами!» выбито, — проворчал Кузьмич, достал из кобуры пистолет и стал чистить его. Медленно, очень старательно чистить. Рядом с ним разбирал винтовку Иван Белогрудов, дальше — другие солдаты.
Лишь комиссар по-прежнему сидел у холодной печурки, да Прохор недоуменно смотрел на товарищей.
— И с чего вы за личные пушки взялись? — наконец спросил он.
— А ты все еще не понял? — огрызнулся старшина прожектористов. — Разрешите идти, товарищ комиссар?
ЗЛЫДЕНЬ
Серая туча дыма нависла над Сталинградом. И хотя небо безоблачно, солнца не видят ни жители, ни защитники города. Оно бессильно, оно не может пробиться сквозь клубы серого, едкого дыма. Только фашистские самолеты рвут эту клубящуюся пелену. Третьи сутки немцы штурмуют и бомбят Сталинград. Вот и сейчас десять пикировщиков неожиданно выныривают из тучи дыма, падают почти до самых крыш домов и швыряют бомбы. Мгновенно вздымаются к небу косматые столбы земли, щебня, а немного погодя до катера-тральщика докатываются приглушенные расстоянием раскаты взрыва.
Командиру катера-тральщика мичману Никитенко все это уже знакомо: третьи сутки мичман на своем катере вывозит из города жителей и раненых солдат, а сюда доставляет снаряды, мины, патроны, продовольствие. Сейчас палуба катера завалена ящиками с минами. Никитенко знает, что достаточно одному осколку ударить в мину — и исчезнет катер, разнесет его вдребезги. Знает — и все-таки идет. Идет потому, что не может иначе: в городе насмерть стоят товарищи, это на помощь к ним спешит катер.
Если же говорить откровенно, то и страха особого нет. Притупилось сейчас это чувство, ушло куда-то вглубь, уступив место усталости, которая одурманивает. Разве не она сейчас закрывает глаза рулевому? Стоит он у штурвала, минуты две таращит глаза и вдруг опускает веки. Тотчас голова начинает клониться на грудь. Кажется, вот-вот грохнется на палубу рулевой Загитуллин, но Никитенко, который стоит рядом, не будит его: через несколько секунд рулевой соберется с силами, опять прогонит сон, опять выправит катер и опять… уснет на минуту.