Второй враг — магнитные мины, которые лежат где-то в зеленоватой глубине. Может быть, и проскочит катер мимо них, а может быть… Все может быть на войне да еще с таким коварным, хитрым врагом.
И третий враг — желание спать. Давно ли миновали самое опасное место, давно ли отвалился в сторону последний самолет, пытавшийся расстрелять катер, а Загитуллин уже опять еле таращит сонные глаза, опять Карпов смотрит на небо, пьяный от усталости. Только Никитенко крепится. Да и не до сна ему. горит и ноет раненое плечо, а еще больше — болит сердце. Болит оттого, что пятнадцать ребят на катере. Их жизнь доверена ему, Никитенко.
Никитенко, чуть поморщившись, снял китель и осмотрел рану.
— Заживет, — сказал Загитуллин, протягивая индивидуальный пакет.
Мичман согласен с ним (и не такие раны царапинами называли), перебинтовывает плечо и спускается в кубрик, где сидели ребята. И едва он ступил на палубу кубрика, — несколько пар детских глаз устремилось на него. Глаза голубые, черные, карие. Разные глаза, но во всех страх, страх взрослых людей, много испытавших в жизни, и вера, детская вера в сильного дядю, который не даст в обиду. Нежность волной накатилась на мичмана, но он постеснялся раскрыть ее и пробасил, опускаясь на ступеньки трапа:
— Как дела, галчата?
За бортом журчит вода, а в кубрике тихо, тихо. Ребята смотрят на мичмана и молчат.
Спасибо, хорошо, — наконец, отвечает та женщина, которая зачем-то подходила к нему в рубке. Она черноволосая, у нее голубые глаза, которые смотрят на мичмана отчужденно, даже вроде бы с презрением. Он вспоминает, как кричал на нее. Потом, кажется, даже толкнул… Извиниться? Неудобно начинать такой разговор при детях. Разве они поймут, что нечаянная эта грубость? В бою и не это случается.
Так и не найдя решения, Никитенко краснеет, начинает злиться и на себя — за то, что растерялся, и на женщину — за ее настойчивый, укоряющий взгляд.
— Мы вам мешаем? — спрашивает она. — Куда нам перейти?
— Кто вам сказал, что мешаете? — перебивает Никитенко. Он не может сдержать раздражения, недовольства собой, и в голосе слышны металлические нотки. — Кубрик и все, что есть на катере, в вашем распоряжении. Я, можно сказать, с проверкой зашел сюда. Нужно что?
— Ничего, все хорошо, спасибо, — отвечает женщина и еще крепче прижимает к себе девочку, которая не спускает с мичмана своих черных, налитых страхом глаз.
— Ваша? Как ее звать? — спрашивает Никитенко и неуклюже тычет в бок девочке «козу».
Женщина отрицательно качает головой, а девочка шепчет:
— Наташа…
— Ага, Наталья, значит.
— Нет, Наташа, — поправляет черноглазая. Ребята переглядываются, а двое, что сидят в углу, даже шушукаются. И Никитенко доволен: они начинают приходить в себя, их покидает страх, безраздельно властвовавший на берегу.
Мичман встает, вынимает книги из шкафчика, вделанного в рундук, и растерянно смотрит на них. Не для ребят эти книги. Чем же занять неожиданных пассажиров? И, решившись, Никитенко кладет на стол «Боевые листки». Все, кроме последнего, в котором рассказано о гибели товарищей. Не нужно, рано еще ребятам так много знать о смерти. Им жить да жить.
— Вы им почитайте, — смущенно говорит мичман. — Тут история нашего катера.
— Хорошо, спасибо, — как-то беззвучно отвечает женщина и поспешно берет со стола верхнюю газету.
— А это Анна Павловна, — неожиданно говорит Наташа. — Она наша воспитательница.
Никитенко, чувствуя, что краснеет, деланно смеется и бросает с нарочитой простотой:
— А я — дядя Андрюша.
Наташа сосредоточенно смотрит на него и продолжает:
— Жорка наш самолетов не боится, а тетя Нина называет его хвастуном.
Жорка — вихрастый и конопатый мальчуган, пристроившийся около иллюминатора. Он пренебрежительно фыркает и продолжает смотреть на проплывающий берег. Вторая женщина, которую Никитенко сначала не заметил, покосилась на девочку и откинула со лба вьющиеся волосы. Лицо ее в этот момент было красивым и вызывающе дерзким.
— Ну, это мы еще проверим, — зачем-то говорит Никитенко и поднимается в рубку.
Никитенко придирчиво рассматривает осунувшееся скуластое лицо Загитуллина, потом переводит глаза на минный бакен, рядом с которым скользит катер.
— Сдавай вахту мне и иди спать, — говорит Никитенко и кладет руки на штурвал.
Лицо Загитуллина покрывается красными пятнами.
— За что, товарищ мичман, от вахты отстраняешь? Честно стою, — заикаясь от обиды, протестует он.