Строй батальона смешался на несколько минут. Все смотрели на беловатое пятно, застывшее на серой земле.
А потом вспомнили о Воловике. Оглянулись. Он по-прежнему сидел на холмике земли, по-прежнему курил.
Майор подошел к нему, остановился. Воловик торопливо сделал несколько затяжек, швырнул окурок в яму и встал.
— Ну, чего на меня глаза таращишь? — набросился на него майор. — Одевайся!
Да, до этого Воловик был бледен, но теперь его лицо стало похоже на неподвижную маску. И если бы не слезы, брызнувшие из глаз, можно было бы подумать, что перед тобой стоит мертвец, вылезший из этой ямы.
— Верю, человеком будет, — убежденно сказал майор, когда Воловик убежал в строй.
Майор сдвинул фуражку на затылок, и я увидел, что глаза у него карие и очень добрые.
СОЛДАТСКАЯ БИОГРАФИЯ
Еще вчера небо было в грязных хлопьях разрывов зенитных снарядов, еще вчера на нем черными шлейфами дыма расписывались горящие немецкие и наши самолеты, еще вчера здесь, казалось, стреляла сама земля, а сегодня — тишина. До звона в ушах тишина.
И это не случайно: вчера к вечеру мы овладели городом Сероцк, дома которого лепились к горе правого берега польской реки Нарев. Сегодня мы заслуженно отдыхаем, то есть чистим оружие, заделываем наспех пробоины в бортах катеров и латаем обмундирование там, где его коснулись осколок или пуля.
А первым делом мы похоронили наших товарищей. Похоронили утром, когда солнце, поднявшееся в родной нашей сторонке, смотрело прямо в свежую братскую могилу.
На могиле установили некрашенный обелиск и химическим карандашом перечислили на нем всех тридцать семь русских парней, что пали в бою за свободу человечества, пали на этом клочке польской земли. Мы не произносили пышных речей, не клялись отомстить за их смерть: к этому времени мы похоронили очень многих товарищей, с которыми шли сюда от стен Сталинграда, к этому времени мы уже хорошо знали, что никакие самые красивые слова не заменят живого дела. Вот поэтому и чистили оружие, заделывали пробоины в бортах катеров и латали обмундирование. Мы не намеревались остановиться окончательно на берегах Нарева, на меньшее чем Берлин мы в душе не были согласны.
А под вечер, когда все, что можно, было починено и залатано, мы собрались около дота, развороченного бомбой, собрались на партийное собрание. На глыбе бетона, из которого торчали погнутые, скрюченные взрывом железные прутья арматуры, сидел наш парторг — старший лейтенант Нифонтов. Он наш до последней своей косточки: вместе с ним воюем с 1941, в каких только передрягах не бывали и абсолютно все знаем друг о друге. Обычно даже зовем друг друга только по имени. Но, разумеется, не в официальной обстановке. Тут мы — само воплощение устава.
Я с матросами сижу перед разбитым дотом на траве, в которой поблескивают патронные и снарядные гильзы. Завтра их подберут дотошные интенданты, чтобы сдать вместо тех, которые мы утеряли в бою. Но сегодня гильз много; рябит в глазах, как в иное место глянешь.
— А теперь, товарищи, заявление старшего матроса Калугина Александра Ивановича. Он просит принять его кандидатом в нашу Коммунистическую партию, — говорит Нифонтов.
Калугин встает, почему-то снимает бескозырку и мнет ее в руках. Товарищи смотрят на него строго, ни одного смешка, ни одной реплики, до которых все обычно охочи.
— Пусть биографию расскажет, — просит Абанькин — матрос с того же катера, что и Калугин; вместе два пуда соли съели, вместе воюют с 1942, а теперь подавай биографию!
Калугин — невысок. Плечами тоже похвастаться не может. Одним словом, по внешности — юнец, а не матрос пятого года службы. Вот только обмундирование на нем подогнано и выутюжено, как это умеют делать только настоящие моряки.
— Биография у меня, значит, такая, — начал он сиплым от волнения голосом, откашливаясь в бескозырку, — родился в двадцатом году на станции Чусовская. Окончил семь классов… Больше на «пос» учился… Потом работал слесарем в электродепо. В одна тысяча девятьсот сороковом вступил в комсомол… А как война началась, на фронт пошел… Вот и вся биография.
Вздохнул с облегчением.
— Вопросы к товарищу Калугину? — спрашивает Костя Нифонтов.
В той стороне, где затаилась крепость Зегже, лупят пушки. По звуку — наши. А фрицев не слышно. Доканали мы их, выдохлись!
Не один Александр Калугин, многие обычно так же о себе рассказывали.
А мне обидно за них, я воспользуюсь своим правом и сам дополню Калугина.