Задание обычное для того времени.
Когда распахнулся люк, Калугин, как мне рассказывал Белоцерковский, торопливо подошел к нему и нырнул в грохочущую черноту.
Еще в воздухе проверил, хорошо ли закреплено оружие, не выпало ли что из карманов и стал всматриваться вниз, откуда черной горой наваливалась земля.
Ударившись о землю, упал. А когда сел… то прямо над собой увидел немецкого солдата, который направил автомат ему в грудь.
Что делать? Одно движение — немец прошьет очередью…
Только не отказываться от надежды!
— Встать! Руки вверх! — приказывает немец и чуть приподнимает ствол автомата. Будто в самое сердце целится.
Калугин поспешно встает, вроде бы — с готовностью поднимает руки.
Немцу нравится поспешность русского, но он командует:
— Брось оружие!
Может, это тот самый подходящий момент, который должен использовать ты, матрос Калугин? Может, другого и не будет?
Нет, подожди, Сашка, сейчас немец с тебя глаз не сводит…
И падают на землю, твердую как камень, автомат, гранаты и даже нож десантника.
Немец снисходительно улыбается, делает шаг вперед, чтобы обыскать русского.
И тут Калугин смачно харкнул в глаза немца. Да, да, просто харкнул, а тот, успокоенный покорностью русского, уверенный, что пленный в его руках, разумеется, не ждал ничего подобного. Поэтому отшатнулся. На одно мгновение снял руки с автомата, прикрыл ими лицо.
Этого мгновения оказалось достаточно Саше Калугину, чтобы вернуть себе свободу.
Но и эти два случая еще не вся твоя солдатская биография, Саша Калугин.
Давай заглянем еще хотя бы в сорок третий год?
Пятые сутки рвутся бомбы и снаряды. Пятые сутки мы сдерживаем фашистские дивизии, которые с отчаянием обреченных пытаются прорвать наш фронт.
Пятые сутки земля дрожит от тяжелой поступи танков, а в воздухе снуют сотни самолетов. Может, и тысячи: нам считать некогда, но что их полно в небе кружилось, это не только видели, это на своей шкуре испытали.
Такой в те дни для нас была битва, которую историки позднее назвали Курской.
Окоп старшего матроса Калугина хорошо виден с моего КП. Калугин — истребитель танков. Он обязан, когда появятся немецкие танки, встретить их гранатами и бутылками с зажигательной смесью. Вернее — он уже не раз их встречал так за эти пять дней. И три даже уничтожил.
Ночью, когда смолкло последнее осипшее за день орудие, я решил пройтись по окопам, поговорить с товарищами, посмотреть, где и что случилось. Конечно, заглянул к Калугину.
— Слышите, товарищ капитан-лейтенант? — встретил он меня вопросом.
Я прислушался. Ночь как ночь. Пахнет сгоревшей взрывчаткой и остывающим железом.
И вдруг я услышал голос. Кричал немец. Между нашими и немецкими окопами. На помощь звал.
— Не добили гада, — заметил Калугин. В его голосе слышалось только раздумье. Человеческое раздумье над судьбой другого человека.
Крик немца слышали многие, он всех волновал. Командир роты даже приказал:
— Прекратить освещение переднего края!
Он дал немцам возможность подобрать своего раненого. Я мог бы своей властью отменить его приказание, но не сделал этого: я видел от немцев много зла, не испытывал к ним жалости в бою, а вот сейчас, как и остальные мои товарищи, хотел, чтобы того дурака поскорее унесли с поля недавнего боя.
А немец все звал товарищей. Долго звал…
— Уши они там позатыкали, что ли? — злился Калугин.
Лопнуло терпение и у командира взвода, он закричал:
— Забирайте раненого, мы стрелять не будем!
Молчали немецкие окопы, будто вымерли.
Все жалобнее и слабее кричит тот…
— Не стреляйте! Мы его сами вытащим! — теперь уже этот вариант предлагает командир взвода.
У меня еще звенело в ушах от его крика, а десятки ракет уже взвились из немецких окопов. В их неровном мерцающем свете видны разбитые и обгоревшие танки, искалеченные орудия и трупы. Много трупов накопилось на ничьей земле за эти пять суток. И где-то среди них валяется тот немец, что зовет на помощь. Зовет настойчиво, заклинает именем матери.
Огонь немцы ведут такой, что воздух стонет от пуль и осколков. Разве высунешься из окопа в таком аду?
И снова был день. Снова фашисты лезли на нас, и снова мы сокрушили их.
Едва стихла ночная пальба, мы стали вслушиваться в ночь. И услышали:
— О-о-о… Муттер…
Теперь изредка и слабо звал раненый.
У каждого из нас была мать. И каждый из нас по-своему любил ее. Мы, взрослые мужчины и солдаты, всегда вспоминали о ней в самые тяжелые минуты. И мы понимали раненого немца.