— Стой, старшина, — говорит Губенко и берет фонарь из рук Лобанова.
Белый круг снова скользит по полу, по стенам. Наконец он замирает на сравнительно сухом месте.
— Здесь рацию поставлю, — будто сам с собой разговаривает Губенко.
Под радиостанцию подложены четыре кирпича, и она, прикрытая бушлатом Губенко, стоит на самом сухом месте в подвале.
Осмотрели и потолок. Большая трещина, как застывшая молния, разрезала его. Лобанов поднес к ней папироску и дым скользнул, затерялся между камней.
— Труба уже есть, а на печку кирпича хватит, — немедленно заметил Губенко.
— А ну, посвети, а я выйду посмотрю, не пробивается ли свет. Чуть что — сигнал подам, — строго взглянув на Губенко, сказал Лобанов, передал фонарь Зурабу и вылез из подвала.
Выждав немного, Зураб провел по щели лучом фонаря. Лобанов молчал. Луч медленно полз по щели, замирая на самых широких ее местах.
— Порядок полный, — сказал Лобанов, спускаясь в подвал. — Значит, здесь будет наша главная база… Вы отдыхайте, а я вахтить пойду.
Лобанов ушел, а Губенко с Зурабом сгребли щепки в угол, выбросили снег и мусор. Потом Губенко, тихонько ругая кого-то, расстелил на полу плащ-палатку и шутливо доложил, приложив пальцы к виску:
— Перина взбита!
Легли рядышком, тесно прижавшись друг к другу. Губенко еще немного поворчал: дескать, служба у него дурацкая, что ни один порядочный, уважающий себя человек никогда не уснет на такой подстилке, — и вдруг захрапел, нежно обняв товарища. А Зураб не мог уснуть. Он лежал лицом к стене и прислушивался к ровному шуму прибоя, который сквозь каменную толщу доносился, как протяжные, тяжелые вздохи. Словно морю надоела эта война, словно оно стосковалось по мирным солнечным дням.
А старшина Лобанов в это время сидел на груде камней и ощупывал глазами море. Ни одного огонька, ни силуэта корабля, ни рыбачьей лодки. Пустота, мрак.
Утром, когда стали отчетливо видны все предметы, Лобанов разбудил товарищей, и они, поеживаясь от холода, вылезли из подвала. Серое небо, с которого не переставая сыпался тот же, что и вчера, мелкий и нудный дождик, словно низкая крыша, придавило островок, спрятало его от глаз береговых наблюдателей.
— Облазить и изучить остров так, чтобы знать его, как свой кубрик, — сурово сдвинув брови, приказал Лобанов. Он погладил рукой подбородок и добавил после небольшой паузы: — Пользоваться надо, что с берега ничего не видно. В ясные дни в подвале отсиживаться будем. Понятно? Действуйте!
Матросы козырнули старшине, машинально, по привычке, выработанной за годы службы, повернулись «кругом», сделали несколько шагов и остановились. Впереди — обрыв в море.
Обрыв — гранитная скала высотой метров в пять. Она прорезана неглубокими трещинами. А внизу — черные мокрые глыбы валунов. Волны наскакивают на них, словно хотят сбить с насиженных мест, с разбега бросаются на гранитную стену, разбиваются о нее и, злобно шипя, отступают, устилая свой путь пеной. И в этот момент опять из воды высовываются валуны. Они будто дразнят: «А ну, давай еще!»
Матросы пошли по кромке обрывистого берега. Везде изрезанная гранитная скала. Высадиться на островок можно только в той бухточке, в которую проскользнули они сами, или на южной косе, далеко врезавшейся в море.
— Держаться здесь можно, — сказал Зураб, сворачивая папиросу. — И почему они островок без присмотра оставили?
— Не до жиру, быть бы живу, — неожиданно зло ответил Губенко. — Не поймешь?
— Зачем загадки загадывать, если и сам отгадать не можешь?
— Соображать надо! — Губенко многозначительно покрутил пальцем около виска. — Если здесь пусто, то, конечно, дело темное.
— А ну, говори!
— Им бы фронт хоть недельку еще удержать, а ты с островком носишься!
Зураб и сам подумывал об этом и задал вопрос лишь для того, чтобы Губенко заговорил. Очень хорошо, когда товарищ с тобой разговаривает.
— Кацо! Вернемся на базу — сам ходатайствовать буду, чтобы тебе звание профессора дали!
— И не выдумывай! — с притворным испугом замахал руками Губенко. — Еще заставят таких, как ты, обучать!
Так, беззлобно подшучивая друг над другом, они шли по островку. Больше наседал Губенко. Последнее слово чаще всего оставалось тоже за ним. Но Зураб не обижался: разве можно на друга сердиться? Да и Губенко шутил не зло. Он тоже дорожил дружбой с Зурабом. Началась она почти год назад. В тот день они случайно встретились в городе. Не успели поговорить, как раздался сигнал воздушной тревоги. Пришлось бежать в убежище. Оно помещалось в подвале большого дома. Там было полно детей, женщин и стариков. Из настоящих мужчин — только они с Зурабом. Лица у всех одеревеневшие, в глазах — ожидание, страх.