— Принимай, — говорит Бушмакин и через люк передает Головачеву невероятно отяжелевшее тело Вотинова. Потом залезает сам. Вотинов уже мертвый, тоже будет участвовать в этом бою.
Прошло еще с полчаса. Закружились наши и фашистские самолеты, начался бой. Дрались лучшие асы, и то и дело дымными факелами самолеты перечеркивали голубую чашу, вонзались в землю, раздирали ее грохочущими взрывами.
Фашистские автоматчики почти рядом с танками. Они не перли во весь рост, как это бывало в прошлые годы, а подкрадывались по канавам, рытвинам, прятались за чуть приметные холмики, бугорки и кочки. С каждой минутой они все ближе и ближе.
Вот один из них вскочил на танк Нефедова и в слепой ярости выпустил длинную очередь. Он целился в смотровую щель. Бушмакин из своего танка видел, как некоторые пули рикошетировали от брони. Он повел пулеметом, срезал фашиста. После этого окончательно утвердился в мнении, что больше медлить нельзя, что еще несколько минут и фашисты забросают танки гранатами.
В эфире раздается спокойный и даже вроде бы чуть сонный голос комбата. Он просит немедленно открыть беглый огонь из орудий и минометов по квадрату. Он вызывает огонь на себя.
Командир бригады взглянул на карту еще раз. Все точно: именно в этом квадрате занимает оборону батальон Бушмакина…
Что ж, Бушмакин опытный офицер да и жить очень хочет, любит жизнь. Но раз вызывает огонь на себя — ему виднее. Зря не станет шутить со смертью.
Короткий и властный приказ, минутная пауза и десятки снарядов устремились в названный квадрат.
Скоро снег там стал черный от копоти многих взрывов и вывороченной земли.
В ушах непрерывный гул и колокольный звон. Будто все моторы и колокола мира заработали враз. Алексей Петрович видит шевелящиеся губы Головачева, но ничего не слышит, мотает головой. Тогда Головачев протискивается к люку, приоткрывает его. Над светлым пятном люка, из которого расползаются пороховые газы, склоняется мокрое от пота лицо какого-то лейтенанта. Он возбужденно кричит что-то, потом царапает на броне танка: «Спасибо, братцы! Сейчас мы займем оборону, пусть тогда сунутся!»
Нежная зеленая травка пробилась сквозь корку земли и блаженствует на солнце. Хлопотливые птицы непрерывно щебечут в вершинах кленов, с веточками и перьями в клювах снуют через поляну. И не может быть иначе: конец апреля, самая пора горячей любви.
Сегодня 16-я гвардейская механизированная Львовская Краснознаменная бригада отдыхает, у заместителя командира бригады выдался свободный часок и он лежит на траве, растирает пальцами комочки влажной земли.
Пахнет земля… Вот прошел он, Алексей Бушмакин, много земель — служил на Дальнем Востоке, дрался с врагами под Москвой, Курском, на Украине, в Польше, а теперь под Берлином — и везде один аромат. Тонкий, нежный, зовущий не к бою, а к труду.
А приходится воевать…
— Разрешите обратиться, товарищ заместитель командира бригады?
Это, конечно, Головачев. Бушмакин только после форсирования Одера назначен заместителем комбрига. Больше всех горд за своего бывшего однокашника Головачев и поэтому теперь всегда обращается к нему не по званию, а по должности.
— Разрешаю, Вася, — лениво отвечает Бушмакин и садится.
Только сел — увидел, что Вася пришел не один, что за ним толпится много танкистов из его бывшего батальона и просто знакомых. У всех лица радостные, даже торжественные. А Головачев — тот просто цветет улыбкой. В руке у него газета.
Что случилось? Союзники прекратили поиски патрулей и начали воевать по-настоящему? Вряд ли. Да и не обрадуются от этого солдаты, которые всю тяжесть войны уже вынесли на своих плечах; ведь фашистская Германия вот-вот рухнет.
Наши ворвались в Берлин? На войне всякое бывает, но сейчас на взятие Берлина не похоже. Во-первых, он, Бушмакин, как заместитель командира бригады, знал бы об этом раньше других. Во-вторых, враг упорно не хочет сдаваться, он грозится превратить Берлин в крепость, о которую разобьются советские армии.
Последнее, разумеется, липа: советские армии стянулись к Берлину для победы, а не для гибели своей; еще день, от силы — несколько, и начнется штурм фашистской столицы. Первый и последний решительный штурм Берлина!
— Разрешите, товарищ заместитель… Алеша, Алексей Петрович… от имени… от всего сердца, — начал Головачев и вдруг замолчал, сунул Бушмакину газету и тихонько заплакал.