Сегодня я сначала полюбовался горящим от солнца морем. И вдруг вспомнил, как, придя на флот, выспрашивал у бывалых моряков, довелось ли им видеть зеленый луч. Тот самый, о котором так взволнованно писал Жюль Верн.
Ни один из них не ответил утвердительно. И мне не довелось увидеть зеленый луч: кровавые зарева плясали в мои годы на небе.
А потом мои глаза остановились на боевых кораблях, которые в этот тихий вечерний час смирнехонько стояли у стенки.
Человек, видимо, уж так устроен: встретившись с тем, что было ему родным когда-то, он почему-то хочет заявить: «А в наше время…» Я не исключение из общего правила, я тоже искал это неизвестное что-то, которое позволило бы мне похвалить мое прошлое. С первого дня приезда искал. Не нашел. И приподнятые носы, и скошенные назад трубы кораблей, и зачехленные пушки — все говорило о затаенной мощи, о силе стремительного броска, который обязательно будет после приказа: «К бою!»
— Да, коробочки славные, — услышал я голос, несущийся, казалось, с зеленоватой воды гавани. Осмотрелся, шагнул ближе к краю стенки. На каменных ступеньках сидел человек. Одет он был, как и большинство людей этого приморского городка: флотские брюки, потертый на локтях китель и до того старая мичманка, что от многих дождей некоторые нити ее верха стали серыми, выцвели. Лицо тоже обычное. Бурое от постоянных ветров и солнца.
Около ног неизвестного лежали два бамбуковых удилища и стояла баночка с червями.
Настроение у меня было бодрое, к этому времени я еще не поддался воспоминаниям и поэтому ответил, не тая радости:
— Хороши!
Ответил и замолчал. А о чем еще говорить? Еще по прошлой службе помнил, что расспрашивать о кораблях незнакомого человека — наверняка беду наживешь.
Может быть, так и не состоялась бы наша беседа, да выручил окунек. Он неожиданно и нахально утопил поплавок, человек в кителе сделал подсечку, и рыбка, длиной с мизинец, скрылась в широкой ладони рыбака. А еще через несколько секунд он осторожно опустил ее в воду.
— Что так? — спросил я.
— Мала. Пусть еще годика два поживет, ума и мяса наберется.
Так началась наша беседа, а еще немного погодя мы уже разговаривали как старые и хорошие знакомые. Вернее, говорил он, а я слушал.
— Вот вы спрашиваете, кто я? — неторопливо басил рыбак. — Отвечу прямо: моряк я, военный моряк. Мичман… А вы кто будете? — вдруг выстрелил он вопросом и требовательно посмотрел на меня. Его серые глаза были спокойны, но смотрели так открыто, так честно, что уклоняться от ответа было невозможно, и я назвался.
— Так, офицер запаса, значит, — пробасил мичман. — В гости к нам? Что ж, одобряю… Только — не обижайтесь, если грубовато скажу — пораньше заглянуть надо было. Флот — он, как живой человек, любит внимание, уважение. Отошел иной человек от флота — глянь, и тот отвернулся от него, закрыл свое сердце… Небось, смотрите сейчас на корабли, а они вам души своей не раскрывают? А для меня их броня будто стеклянная: до киля все вижу… Гоже ли офицеру столько лет родного флота избегать?
Я смолчал. Да и что я мог сказать в свое оправдание? Сваливать на военкомат? На командование? Или на бурность текущей жизни? Все это были лишь отговорки, я понимал их неубедительность и потому молчал.
Некоторое время, притворяясь, будто ждет поклевки, молчал и мичман. Тактично молчал. И так долго, словно обидел я его. Уже подумалось, а не уйти ли? И тут он заговорил:
— А я четырнадцатый год служу. Флот для меня — и дом, и семья. По гражданской специальности — тракторист. Попал на корабль, глянул на машины, и руки опустились: нешто освоишь такую махину?.. Ничего, осилил… А как только осилил, стал господином над ней — тоска пропала. Будто и родился где-то здесь, в корабельном трюме или еще где… А тоска — она врага страшнее, и зубы у нее, хоть и невидные, но острые, въедливые. Попади матрос под ее власть, не подмогни ему в ту минуту — запросто в нарушители укатится. Опять же, почему? Все ему опостылело в тот момент: и море, и корабль, и даже приказ. А разве можно в армии без приказа, по настроению матросскому жить? Да шагу ступить нельзя! Взять, к примеру, такой случай… Хотя, зачем вас примерами глушить? Сами, поди, не один знаете… Оседлал механизмы — пропала тоска, жизнь сначала замечать, а позднее — и любить начал. Даже на сверхсрочную остался. И знаете, что меня привлекало? Не деньги, не форма красивая, — мичман снял с крючка очередного красноперого окунька, сменил насадку и продолжал, глядя на поплавки, застывшие на отшлифованной воде: — Уж больно радостно охранять других людей. Стою я, скажем, на вахте, а душа так и поет: сунься кто — живо рога обломаем!