— Люди делятся на сильных, слабых и умных. Сильные мнут слабых, но! — тут он обязательно вздымал к потолку вытянутый палец. — Но — умный человек, если он даже слабый, никогда не пропадет в жизненной борьбе. Он не станет противиться течению, а поплывет в общем потоке, используя все, чтобы понадежнее добраться до берега и покрепче зацепиться за него.
Следуя этому правилу, отец самолично и нарек сына Фридрихом. В честь Энгельса. Разве это не доказательство настоящей приверженности к большевизму?
Вот и появился в русском городе Мценске новый гражданин республики Советов — Фридрих Иванович Сазонов. Ну, как это звучит?
Возможно, из-за этого проклятого имени и невзлюбил школу: ребятня, она — дотошная, малейшую фальшь за сто верст чует, и такими прозвищами увешала Фридриха, что не только в школу, а и на улицу глаз хоть не показывай…
Сегодня на небе узенький серпик месяца, вроде бы от него и толку нет, а вот нырнул он за тучку — сразу темно стало. Но не на столько, чтобы перестать видеть решетку из колючей проволоки. Одна из ее колючек пикой своей нацелилась прямо на Полярную звезду…
И еще отец часто изрекал, выпив стопочку:
— Зря ищут перпетуум-мобиле, он давно изобретен. Деньги — они всю жизненную машину крутят, на них власть в мире держится. Кто их больше получает, тот выше и на лестнице жизни стоит, у того и ступенька глаже и прочнее.
Отец остался верен этой теории и тогда, когда Фридрих, окончив ученичество на заводе, принес домой первую получку, которая оказалась немного побольше отцовской. Глянул отец на деньги сына, пересчитал их и что-то неуловимое дрогнуло в его лице, а Фридрих понял, что с сегодняшнего дня отцовская рука никогда больше не потянется за столь знакомым поясным ремнем.
Однажды, чтобы проверить правильность этого вывода, Фридрих пришел домой выпивши. Отец и бровью не повел. Только на другой день, словно между прочим, спросил:
— Много своих просадил? Или друзья угощали?
— Они, — соврал Фридрих, и отец немедленно ответил кивком, который лучше всяких слов пояснил, что умный человек так и должен поступать.
Жизнь, казалось, пошла нормально: отработал смену и гуляй себе на все четыре стороны. Ни тебе домашних заданий, ни окриков отца. Правда, заводской комсомол то субботник, то еще что затеет, но это было даже приятно: народу собиралось много и было перед кем силенку и ловкость показать.
И вдруг призыв в армию!
Конечно, Фридрих знал, что в этом году его черед идти служить, но все же момент расставания с домом и заводом подкрался неожиданно быстро.
Отшумел, отгулял свое напоследок, покуражился перед знакомыми девчатами, дескать, мы не хуже тех, кто с Хасана и Халхин-Гола вернулись, дойдет до драки — мы себя покажем, и равнодушный паровоз потащил его вдогонку за солнцем.
Почти неделю гнались. Не догнали. У самой границы есть станция Шауляй. Здесь паровоз, будто обессилев от бешеной гонки, несколько раз тяжело вздохнул, окутался белым паром и замер. А Фридриха ткнули в колонну и повели в казарму, которая теперь на два долгих года должна была стать его домом.
Тяжелой показалась служба солдатская: все по сигналу и бегом, бегом…
Сторожкое ухо уловило уверенные шаги людей, и Фридрих затаился, стараясь определить, куда идут охранники сегодня: к ним или в соседний барак.
Но вот дверь барака с грохотом стукнулась о стену, лучи фонарей заметались по бараку, и до тошноты противным голосом завопил Журавль:
— На пол! Быстро!
Фридрих метнулся на пол, распластался на нем, прильнул к нему всем телом, которое непроизвольно сжалось в ожидании ударов. Рядом так же — словно мертвые — лежали товарищи. Зато у дверей, в которые ворвались немцы, раздавались глухие удары и сдавленные стоны. Там лежали раненые и те, кто окончательно ослабел. Они, конечно, не могли, как Фридрих и другие, рыбкой метнуться на пол, они чуть замешкались и вот…
Наконец, кого-то вытащили из барака, дверь еще раз хлопнула, и барак заполнила мертвая тишина.
— Орднунг! — усмехнулся немец.
Пол в бараке бетонный, пронизывает холодом голое тело: чтобы приучить русских к гигиене, спать заставляют раздетыми; раздетыми и распластались на полу. Тощие, посиневшие от холода. Ни дать, ни взять — покойники.
Уже четвертую ночь подряд врываются охранники в барак, и поэтому все дальнейшее известно до мелочей: через час этих сменят другие и так будет продолжаться до тех пор, пока не надоест коменданту лагеря. А пленные — лежи. И не шевелись!
Пусть холод от бетона в кости проник, пусть судорога рвет ногу или руку, пусть до невозможности в отхожее место надо — виду не подавай, лежи, будто колода бесчувственная. За малейшее шевеление — смерть. Удар прикладом по голове или очередь автоматная, которая в помещении прозвучит громовым раскатом.