Он до последнего надеялся, что всё пройдёт, решив вместо полноценного дня отдыха передохнуть, сидя на лавке у подъезда. Недомогание не проходило, наоборот, кажется, становилось сильнее.
Миша окликнул старика с излюбленного места, с бортика песочницы: он восседал там, точно воробей на жёрдочке. Семечки хрустели на зубах так громко, что звук этот напоминал далёкий гром. Оглядев соседа с ног до головы, спросил:
- Эй, Иваныч. Ты что же, уже вылечился?
Виктор Иванович осторожно повернул голову, стараясь не вызвать в организме новых катаклизмов.
- От чего?
- От своей... этой, как её... шизофрении! Ты был сам не свой всё лето. Как будто, ей богу, арматурой огрели. Я думал, пьёшь какие-то таблетки. А сейчас смотрю: сидит, родненький, тот Иваныч, к которому мы привыкли. А другого и не надо - спроси у бабы Нади. Она считает, что у тебя натурально крыша поехала. Ты когда мне электричество посмотришь?
- Да иди ты... - хрипло сказал старик.
Он вдруг испугался: неужели круг замкнулся, и всё вернулось туда, откуда началось? Руки сжались в кулаки: нет! Он не допустит этого. Сегодня ещё множество дел, и некогда рассиживаться и распускать сопли.
Решив так, Виктор Иванович заставил себя подняться, ракетой пробив небеса, и вдруг почувствовал, что не может сделать больше ни шага. Последним ушло зрение: оно пропало, когда старик уже распластался на земле, и последнее, что он видел - как с ветки тополя, терзаемой чёрным уличным котом, отрываются и падают жёлтые, как золотые монетки, листья.
Первое, что он увидел, когда пришёл в сознание - пухлое лицо врача прямо перед собой. Рот его был закрыт маской. Белые больничные стены и белый халат укутывали всё вокруг, будто паутина, выпивая из нависшего над Виктором Ивановичем лица всякое подобие жизни, делая его пустой, предназначенной для чего-то давно утерянного, коробкой.
- Кровоизлияние в мозг, - сказал врач. - Слышите меня? У вас был геморрагический инсульт. Кивните, если понимаете.
Виктор Иванович уловил только, что от него требуется проявить признаки жизни. Он повёл подбородком, не до конца понимая, что будет делать дальше.
Врач выпрямился и сказал:
- Вам повезло, что не впали в кому.
"У меня от белого голова болит", - хотел сказать Виктор Иванович, но не смог вымолвить ни слова. Руки и ноги его не слушались. Он видел, как поднимается под простынёй грудная клетка, но не чувствовал этого движения. Тяжело осознать, что ты теперь просто вымоченная в уксусе губка.
Медленно, очень медленно Виктор Иванович понял, что не видит цвета. Всё, что вокруг него происходило, что появлялось в его поле зрения, было либо белым, либо чёрным, либо вариациями этих двух цветов. Мышцы как будто атрофировались - еле-еле получалось повернуть даже голову. Иногда, проснувшись среди ночи и глядя на тусклую светодиодную лампу под потолком, Виктор Иванович чувствовал себя куриным яйцом в инкубаторе и гадал: вылупится ли он когда-нибудь?
За неделю у него побывало добрых четыре десятка посетителей. Иногда приходили целыми компаниями, иногда поодиночке. Кого-то он даже узнавал: Виктор Иванович не был уверен, что остальных он не знает... точнее не знал прежде. Он как будто плавал в море, которое вылилось из его головы: что-то, что было в поле зрения, вызывало в старике свежий, живой отклик, всё остальное же - только недоумение.
Гайка страшно обрадовалась, когда в глазах старика мелькнула искорка узнавания.
- Я так испугалась! - сказала она, положив на грудь букет георгин. Кажется, они были очень красивыми, но Виктор Иванович не мог точно сказать. Ему они казались набухшими волдырями, струпьями на теле прокажённого. Ему было неприятно их видеть, зато подвижное лицо Гайки вызывало в груди тёплое чувство. - Как вы себя чувствуете?
Вместо ответа Виктор Иванович несколько раз моргнул. Девушка грустно улыбнулась.
- Доктор говорит, что с рисованием придётся подождать.
Точно! Рисование! Как же он хочет рисовать! Старик не мог припомнить детали своего прошлого, однако он чувствовал, что нет нужды собирать эти осколки и пытаться восстановить цельную картинку. Гораздо важнее то, что происходило с ним в последнее время.
Был ещё один человек, он выглядел как ходячий мешок с картошкой, с неопрятной бородой на подбородке и носом, похожим на ступень ракеты-носителя. Виктор Иванович не смог его узнать, но мог сказать точно, что раньше они были знакомы. Этот человек повёл долгие путанные речи, напоминал о каких-то ночных собраниях, о прогулках под дождём, но не просто так, а для дела, о каком-то неземном таланте, которым Виктор Иванович якобы обладал.
- Вы что, член какого-то тайного общества? - спросил позже врач.
Старика мучил тот же вопрос. У него, определённо, была какая-то тайна. Не может быть, чтобы человек, дожив до седин, не прижил у себя под сердцем одну-две тайны. Может, не мирового масштаба, а так, серединка на половинку, и вряд ли она собирала бы вокруг себя некое общество, но забыть её - значило, забыть себя.
Виктор Иванович заволновался, и большой человек принял это на свой счёт.
- Поставьте на ноги Папашу, - сказал он врачу. - А иначе я... я вернусь и...
Он ушёл, плача. Виктор Иванович крепко задумался: неужели у него был сын? Но нет, знакомы они были не настолько близко. Может, они просто не общались?
Виктор Иванович провалялся в больнице почти полгода. Ранняя, робкая весна наступала на пятки зиме, барабанила по утрам в жестяной подоконник тяжёлыми, холодными каплями. Когда старик выползал, опираясь на костыли, покурить, он видел, как синицы и ласточки собирают по больничному двору вату.
Тряслись руки - больше от нетерпения, чем от причинённых болезнью повреждений. Не было мочи, как хотелось отсюда выйти! Иногда старик просыпался по ночам с ощущением, будто кто-то пытается достучаться до него через стекло. А по утрам вставал с мыслью, что этот прекрасный день просто создан для великих дел. Что он будет делать? Куда пойдёт... кроме, конечно, больничной столовой? Виктор Иванович не имел понятия.
Потом прошла и весна.