Край этот был известен Европе под именем Раджпутана. До нее доходили слухи об индийском рыцарском ордене Раджпутов, о доблести его адептов, о суровых обетах и законах раджпутской жизни. Когда превосходящие силы могольских захватчиков осаждали раджпутскую крепость и было ясно, что победить врага невозможно, объявлялся «Джохар»: мужчины, облачившись в особые балахоны шафранового цвета, выходили на смертный бой, а жены их, надев свадебные наряды, взявшись за руки, сжигали себя на костре.
Этого вот бронзового воителя с пикой, оседлавшего лихого коня, звали Рана Пратап Сингх, он писал дерзкие эпиграммы на могольского императора Акбара и в течение четырнадцати лет героически отражал нашествия его войск. А город, в котором установлена эта скульптура, основан его отцом Удай Сингхом и назван в честь последнего Удайпуром. Те далекие времена и сегодня напоминают о себе. Порой в мелочах. Традиционные индийские шахматы из слоновой кости делятся не на «черных» и «белых», а на «раджпутов» и «моголов».
И Пратап Сингх, и его отец носили титул Махараны, высшего владыки. И сегодня живет в Удайпуре августейший Махарана, освобожденный, правда, от бремени власти.
Моего спутника зовут Ганеш, это имя преследует меня повсюду, оно вошло и в название книги. Ему лет двадцать. Студент-историк, в Дели никогда не бывал. Родился и вырос в Удайпуре, несколько раз участвовал в археологических раскопках в качестве подсобного рабочего. Иногда подрабатывает — гидом в туристской конторе. Знает в родном городе каждый камень. В сотый раз показывая приезжим дворцы и храмы, пытается скрыть свой собственный восторг, который нет-нет да и врывается в его нарочито-бесстрастный рассказ:
— Считается, что царствовавшая здесь династия происходит от самого Рамы. Этот дворец в середине озера был летней резиденцией потомков Рамы. А мы с вами находимся в зимнем. Взгляните, как чисты пропорции… Правда ведь, дворец кажется нереальным?
Правда, милый мистер Ганеш. Изящные контуры мраморного дворца-острова искусственно подсвечены, и его отражение в озерной глади мерцает таинственным, нездешним, призрачным маревом. Здесь снято немало фильмов-сказок. Джаг Нивас, или Озерный дворец, превращен в гостиницу. Ее, говорят, купил известный миллионер Тата.
Мы смотрим вниз сквозь решетки зимнего дворца на раскинувшийся между естественными стенами гор, опоясанный кольцом озер город. Днем Ганеш водил меня по его тесным улочкам среди застывших в философской неподвижности коров у лавок, таких же пестрых, как в Дели, торгующих увеличенными копиями раджпутских миниатюр на шелковых полотнищах, массивными бронзовыми анкарами, с помощью которых погонщики управляют слонами. Потом во дворике шиваистского храма я слушал, как слепая девушка, сидевшая на каменной плите у стены, играла на толстой дудке что-то горькое и протяжное, напоминавшее о суровых раджпутских былях.
Виток за витком спускаюсь я вниз по узкой горной дороге. И снова пустыня — барханы, поросшие жухлой верблюжьей колючкой, черные на фоне огромного экрана неба силуэты верблюдов. И вдруг ни с того ни с сего — крутой обрыв, на дне которого огромный каменный карьер и два десятка раджастханских женщин в неизменных красных сари, несущих на головах корзины со щебенкой. До чего же красивы здешние женщины! Не только сложением или разрезом глаз, но и тем, что никогда не встречаешь в этих глазах тупой покорности судьбе или безысходной грусти. Они светятся добродушием и искренним интересом к жизни, даже такой нот тяжелой, в общем-то мужской. Наверное, в этом секрет особого обаяния раджастханских женщин, признанного повсюду в Индии. Снова замечаю бригаду женщин с кирками и заступами в руках у высокой насыпи и тут же о них забываю: раскаленный песок рассекает широкая полоса небесно-голубой, прохладной воды. Это знаменитый Раджастханский канал. Пожалуй, во всей индийской мифологии не отыскать такого чуда. Первая очередь канала протянулась примерно на две сотни километров, а многочисленные ответвления от главной магистрали составили еще три тысячи километров. А вторая очередь, сооружение которой будет завершено к концу шестой пятилетки, позволит оросить 700–800 тысяч гектаров. Отступит пустыня, утратит свои невероятные краски, покроется нежной зеленью риса. А всего в течение пятилетки в Индии будет орошено 15 миллионов гектаров засушливых земель.
Обгоняю группу слонов, навьюченных какими-то мешками. Спрашиваю у погонщика, куда он держит путь. «Три дня назад вышли из Удайпура, идем в Биканер», — охотно сообщает он и просит закурить. Слон с любопытством проводит хоботом по крыше моей машины, а потом протягивает мне мягкий палец, в который я с некоторой опаской вкладываю сигарету.
Неподалеку от Биканера неожиданно попадаю на единственную в Индии ферму по разведению верблюдов. Этих животных встречаешь во всех уголках страны, но рождаются они на обычных скотных дворах. Здесь же все организовано по-научному. И мистер Гупта, директор фермы, знакомит меня со своими питомцами — шумной, многоголосой, рыжей ватагой, вернувшейся с пастбищ. Он показывает мне только что родившегося верблюжонка, маленького, мокрого, испуганного, треплет по шее его мамашу и долго говорит о том, что будущее человечества неразрывно связано с верблюдами.
Снова я еду по пустыне, которая, несмотря на видимую бедность свою, оказывается невероятно щедрой. Ни один многоплановый и удивляющий разнообразием пейзаж не западает в душу так, как пустыня. Она пробирает тебя насквозь, и ты чувствуешь вечность земли, ее необъятность и зыбкость жизни. Ты наблюдаешь, как все сущее находит приют и здесь, как обретают магические формы каменные глыбы, как, подчиняясь неизвестной воле, струится песок, как назло ему выстраиваются у дороги кактусы и низко парят над ними птицы, высматривающие маленьких змей и ящериц, no-видимому очень вкусных.
Я уже где-то на северо-востоке штата. Спрашиваю дорогу на Суратгарх и вскоре останавливаю машину у величественного, прямо-таки дворцового фасада. Так оно и есть. Правление Суратгархской государственной механизированной фермы, расположилось в бывшем летнем дворце биканерского махарджи. Ферму заложили в 1956 году, через шесть лет после провозглашения республики. Тихий человек в черном френчике, серебрящиеся виски которого разделяет белая шапочка, старший администратор фермы, обращает мое внимание на один из снимков большого стенда у входа: сыпучие пески, подернутые легкой рябью.
— Таким было это место, когда мы начали строить здесь ферму, — говорит он. — С помощью советских друзей и благодаря советскому оборудованию мы смогли выровнять эту территорию, оросить ее и начать выращивание высокоурожайных зерновых культур.
Советских специалистов здесь давно уже нет — лишь имена их красуются на мемориальной доске. Зато есть довольно много советских тракторов и комбайнов, составляющих вместе с индийскими и американскими машинами довольно внушительный парк. Господин Баласубраманиам, так зовут старшего администратора, рассказывает о своей ферме. Она занимает около 12 тысяч гектаров земель, отвоеванных у пустыни. Располагает лучшей мастерской в северо-западной части Индии, поэтому техника никогда не простаивает. Здесь используются наиболее эффективные сорта пшеницы, рекомендованные крупнейшими сельскохозяйственными университетами в Пенджабе и Раджастхане. Хозяин знакомит меня с молодыми агрономами и инженерами, каждый из которых окончил высшее учебное заведение. Это собранные, деловые, знающие себе цену, умелые люди. Можно ли вписать их в образ отошедшей в прошлое, так называемой Британской Индии? Можно ли представить себе самого господина Баласубраманиама в тех, не таких уж давних, условиях жизни и труда? Отцы и дети нынешнего поколения индийцев жили в атмосфере чудовищных лишений, они существовали, как говорится, в другом измерении.
В Джодхпур я приезжаю вечером. Вокруг маленького храма, источающего ароматы каких-то курений и рассыпающего вокруг мелодичное позвякиванье, теснятся ярко освещенные лотки, заваленные унылым хламом — расческами, майками, помадой, мотками ниток, плоскими индийскими сандалиями с петелькой для большого пальца. Город кажется маленьким, грязноватым и после Удайпура ординарным. Я еще не знаю, что меня ждет утром.