Долго еще он не может остановиться — сыплет именами советских друзей, главным образом работников внешней торговли, вспоминает первые сделки…
На заводе — 400 рабочих, в основном из племени мундари. Зарабатывают они по двести — двести пятьдесят рупий в месяц. Это не так мало, если учесть, что их жены и дети поставляют заводу сырье по цене, признанной правительством справедливой, и что в деревеньках своих они живут практически натуральным хозяйством.
Огромные пространства на заводе заняты стик-лаком. Бурые комки с древесными прожилками разрыхляются специальным инструментом, представляющим собой нечто среднее между кайлом и вилами. Путем долгой утруски и промывки на сложных машинах и механизмах, стик-лак превращается в сид-лак — полуфабрикат, который покупают некоторые фирмы. И наконец, после длительной выплавки сид-лака создается чистый продукт: широкой золотисто-желтой прозрачной лентой он проходит между валками специальной машины, затем, остыв, крошится на хлопья и упаковывается в джутовые мешки. Ежегодно здесь производится 4 тысячи тонн чистого шеллака.
— Могли бы больше, — говорит хмурый Кульдип. — И сырье позволяет, и мощности. Но не хватает производственных площадей. В будущем, наверное, решим и эту проблему. А сейчас даже заводскую гостиницу отвели под стик-лак. Что поделаешь.
В конце осмотра к нам подходит сияющий хозяин.
— Я сейчас помолился за стабильность, — сообщает он. — За то, чтобы она никогда не нарушалась. Ни в жизни отдельного человека, ни в жизни завода.
— Боже, неужели мы никогда не избавимся от фарисейства? — восклицает вдруг мистер Кульдип. — Работать надо, а мы молимся и произносим прекрасные слова. Скажи, отец…
Но тот не слышит. С окаменевшим лицом он смотрит куда-то в сторону. Потом едва слышно шепчет:
— Будь проклят тот час, когда ты уехал учиться в Соединенные Штаты…
Раздается звонок. Рабочие-адиваси, молодые женщины и мужчины, мгновенно переодевшись, выходят на площадку перед главным корпусом. Лица у всех спокойны и доброжелательны. Мистер Бехал просит сказать им несколько слов, и я говорю, что счастлив их всех видеть и навсегда запомню эту встречу. Нестройный хор их голосов приветствует нас.
И снова мы в «Амбассадоре». Возвращаемся в Ранчи. Отец и сын молчат, и нам с Лариным неудобно прерывать это молчание.
— Я останусь с вами в отеле, не поеду к сыну, — говорит старик. — Разные мы с ним люди, и с этим ничего не поделаешь.
Сын молча пожимает плечами. Он взбешен.
Во всем они противоположны — сын и отец. Сын — представитель молодого поколения дельцов, человек, постигший в Америке науку управления производством, стремящийся немедленно перенести на индийскую почву все то разумное и полезное, что он увидел за океаном, произвести революцию в том капитализме, который кажется ему патриархально-дедовским, срочно модернизировать отцовский завод да и самого отца. Обеты, молитвы и всякого рода сентименты ассоциируются у него с той самой стариной, которую надлежит списать и отменить. Капитализм, по его мнению, не нуждается в такого рода камуфляже. Мистера Соханлала это смертельно обижает. Он искренне любит рабочих-адиваси, всех богов индусского пантеона, шеллак, свои обеты и род людской, не забывая при этом о главном — прибыли. И он не виноват, что слегка смахивает на горьковского Луку. Даже если так оно и есть — это не повод, чтобы плевать ему в душу, как делает циничный мальчишка.
В номере он долго стонет и кряхтит, потом извлекает из своей стариковской торбы изображение Кришны, Джаганнатха и Шивы, делит на три части букетик цветов — поровну каждому богу — и, сложив ладони, затягивает долгую и жалобную молитву…
Утром он бодр и свеж, седые усы его лихо закручены, брюшко уверенно тянет за собой всю огромную фигуру. Мы снова в «Боинге». И вот уже внизу дымят калькуттские трубы.
Под солнцем Ориссы
Молодая женщина улыбнулась, обнажив ослепительно белые зубы, и остановилась, чтобы я мог ее сфотографировать. Стройный стан ее был обернут яркой зеленой тряпкой, не скрывавшей ног, украшенных замысловатым орнаментом татуировки. На узком, тоже татуированном, плечике, покоилась огромная перекладина, к концам которой были подвешены корзины. В одной громоздились друг на друга кокосовые орехи, в другой среди капустных вилков сидела двухлетняя девочка, с изумлением меня разглядывавшая.
С момента, как мы приземлились в Бхубанешваре, прошло, наверное, больше часа. Но только встретив эту женщину, я почувствовал, что нахожусь в Ориссе. Адиваси — составляют треть населения штата восемь миллионов из двадцати пяти. Я видел адиваси и в других районах Индии. Орисские показались мне необыкновенно красивыми и добрыми, а крытые соломой хижины их — чистыми и уютными, несмотря на более чем скромное убранство.
На дороге мне «проголосовал» аккуратный человек средних лет в дхоти, и я принял его на борт старенького «Амбассадора». Мистер Патнаик, однофамилец главного министра штата и нескольких миллионов ориссцев, оказался налоговым инспектором и ехал в Пури, где живет его семья. Всю дорогу он живописал мне, как карающая рука закона в его лице приводит в чувство злостных неплательщиков. Нас провожали высокие пальмы и желтые крыши хижин, за нами бежали голенькие ребятишки.
Столетиями название этого края ассоциировалось в Индии с голодом, лишениями, жестокими обычаями, крестьянскими восстаниями. Да и сегодня нелегка здесь крестьянская доля. Ни одна из волн так называемой «зеленой революции» по-настоящему не докатилась до Ориссы. Нет больше порабощавшей крестьянина системы «заминдари», нет и лютых помещиков-заминдаров в старом значении этого слова. Но сохраняется тяжелое аграрное перенаселение, продолжают свирепствовать стихийные бедствия. Бывают цифры, внушительностью своей подавляющие и не требующие особых комментариев. В 1955 году в Ориссе было лишь 25 электрифицированных деревень. Сейчас их больше 18 тысяч. За годы независимого развития Индии в Ориссе построены гидро- и теплоэлектростанции. Одна из них — Балимела оснащена советским оборудованием. Стали разрабатываться богатые естественные ресурсы штата — залежи железной руды, марганца, бокситов. Успешно развиваются металлургия, химия, есть крупный ферромарганцевый завод, алюминиевый завод, налажено производство цемента. Принимаются меры для упорядочения сельского труда и прекращения подсечно-огневого земледелия, — создавшего угрозу лесам…
Мы въехали в Пури, когда красный диск солнца медленно приближался к синей полоске моря вдали. И — сразу же я ощутил переход в другой мир, в другую систему измерений, в которой не было места ни для «Боинга», меня доставившего, ни для глубоко удовлетворенного своим поприщем налогового инспектора, ни для старенького «Амбассадора», ни для меня самого.
Сквозь пеструю толпу, заполнившую огромное пространство, которое не назовешь ни площадью, ни улицей, мы медленно приблизились к городской библиотеке и продолговатым башням мистического храма Джаганнатха. На нижней веранде библиотеки сидели паломники. Отрешенные и суровые лица их были обращены к храму. Сотни и тысячи километров прошли они по великой Индии в надежде, что Джатаннатх избавит их от страшных хворей и недугов. И вот настал миг встречи, и страшно им — что скажет божество, захочет ли снизойти к их боли. В храм Джаганнатха неиндусам вход воспрещен, и я рассматриваю его с верхнего балкона библиотеки, которая помимо обычных изданий содержит немало литературы рукописной — если можно употребить это слово, говоря о текстах, нацарапанных иглой на пальмовых листьях.
Многое помнят камни этого храма. Две сотни лет назад в нем собирались крестьянские заговорщики, которые подняли затем восстание против тяжкого гнета англичан. Английский правитель Хейстингс подавил его с помощью регулярной армии. Каждого повстанца казнили в его родной деревне, а семью его обращали в рабство…
Высота центральной башни Джаганнатхского храма — 62 метра. Главная его святыня — скульптуры трех божеств: самого Джаганнатха, его брата и сестры. Изваял их из священного бревна, пригнанного морем, не кто иной, как великий бог Вишну, принявший образ резчика по дереву. А бревно, в свою очередь, было не чем иным, как недогоревшей костью Кришны, который, как известно, умер и был кремирован. Поэтому Джаганнатх, как и Кришна, черен. Изваяния божеств грубы и топорны. Скульптор-Вишну не успел закончить свою работу и исчез, так как любопытная жена короля Индраюмны не выполнила поставленное им ранее условие — не входить в его мастерскую до истечения трехнедельного срока. У сестры Джаганнатха нет даже рук.