— Развяжите руки, — двигая плечами, проговорил он наконец — не надеясь, что его поймут.
Его, кажется, и не поняли. Вдова вышла первой, и с ней из комнаты ушел свет. Рогволд, придерживая плащ, на пороге оглянулся еще раз, но в полумраке его лица было уже не разглядеть.
…Потом Эд долго лежал на лавке, глядя в закрытую дверь. Мысли путались. «…Она разозлилась и отвесила ему по морде, а он ответил: могу пойти и рассказать князю, и он тебе…Вот интересно — сто чего она ему обещала? Гривен? Если гривен, то это, кажется, много, даже очень… (Зевнул — во весь рот, громко.) А мое появление она, похоже, поняла однозначно. М-да… (Повернулся на бок, прижимаясь спиной к печке.) Вот блин, а…» — «Дурак. Нужен ты ему. Да ты небось урод с их точки зрения. Как в тринадцатом веке, не знаю, а в послемонгольское время и до Петра на Руси ценились люди жирные. Чем толще, тем красивее. (Ерзал, устраиваясь поудобнее.) Кстати, если я урод, так и сам Рогволд тоже урод. Это в мое время ему бы в фотомодельный бизнес прямая дорога, а тут он, может, мужикам платит, чтоб спали…»
Во дворе, где давно слышались голоса, вдруг завопили хором. Он в очередной раз заставил себя подняться — с трудом. Шатаясь, подошел к окну и увидел внизу макушки толпы.
Чтобы выглянуть, пришлось встать на цыпочки и лечь щекой на заснеженный низ оконца. Посреди двора стоял давешний возок (по всему видать, только подъехавший — люди Рогволда, мчавшиеся лесом напрямик, обогнали его очень значительно), и двое в красных рубахах держали под узцы лошадей, а копье с флажком было уже воткнуто в снег, и один из всадников читал, растянув, свиток со свисающими на шнурках обломками печатей. Приглядевшись, Эд узнал вдову княжеского брата (вообще-то в летописи называлось ее имя, но Эд его не помнил). Вдова стояла в группке хорошо одетых — на разостланном в снегу ковре, обнимая за плечи надутую девочку с торчащей из-под платка длинной светлой косой. Рядом мялся мальчик помладше — лет десяти, — тоже светловолосый, стриженый под горшок, в таком же, как у взрослых, расшитом — желто-зеленом — плащике с застежкой-бляхой. Мальчик вдумчиво ковырял в носу.
У возка откуда-то появился давешний усатый в соболиной шапке. Фартук возка был откинут, и была откинута внутренняя, алой ткани занавеска (внутри у Эда опустилось и екнуло — он вспомнил алую тряпку, почудившуюся ему на снегу в момент, когда подобрал он те проклятые бусы). Из темноты свесился угол ковра — багрово-белые узоры, длинная бахрома, — и сейчас же показалась женская нога в тупоносом кожаном башмачке. Усатый поспешно подал руку — женская рука в складчатом, стянутом на запястье шнурком рукаве вцепилась в его пальцы, показалась вторая нога — голая, юбки сбились где-то выше. (Толпа притихла, глядя во все глаза. Крупные снежинки садились на разноцветные платки, шапки и волосы. Эд высвободился (кажется, ободрав ухо), торопливо потерся онемевшей щекой о плечо, покрутил затекшей шеей и лег в щель уже другой щекой. Прямо под ним какая-то девица в кокошнике подпрыгивала, хватаясь за плечи стоящих впереди мужчин.) Торчащие из возка ноги дергались, силясь поправить юбки. Наконец вынырнула голова. Приезжая неловко соскочила на подсунутый ковер.
Они все-таки были достаточно близко, чтобы он мог разглядеть. И он разглядывал.
…Мелко-мелко складчатый, будто гофрированный белый подол, торчащий из-под вышитой каймы на подоле покороче. И тяжелый, подбитый мехом, но короткий плащ негнущейся золотой парчи, в который она куталась — а плащ застегивался почему-то так низко, что в вырезе виднелась бляха, служащая застежкой еще чего-то, а из-под этого вишневого чего-то виднелись еще две бляхи — здоровенных, в ладонь, овальных, удерживающих нечто на лямках… Видел утонувшие в меху пальцы, которыми она стягивала плащ на груди, и склоненную голову, распущенные волосы — почти до колен… Усатый торжественно поднял ее руку и повернулся, точно демонстрируя свою спутницу толпе. И тут она подняла голову и, Бог ее знает зачем, взглянула вверх, на окно Эда.
Глаза ее были синими — густо-синими. Ненатурально чистый и яркий цвет анилиновой краски. И синеватыми были белки, и темными — тени вокруг глаз («глаза с поволокой»), а ресницы — длинными, темными и лохматыми… Впервые в жизни он встретил большие глаза, которые показались ему красивыми. У нее вообще был не тот тип внешности, какой ему нравился, у нее были тонкие губы и скорее квадратное лицо, но…
БУДУЩЕЕ
— То, что ты хочешь мне сообщить, — жестко начала бы Галка, — в цензурной форме звучит так: «Я люблю другого человека». — И, не сводя трагически накрашенных глаз, решительно закончила бы: — Я для тебя недостаточно сумасшедшая.
Струйки дождя на стеклянной стене «Макдоналдса» — вероятно, это происходило бы в «Макдоналдсе», нашем любимом, на Ваське…
«Что?» — должен был бы я спросить, но я бы ничего не спросил, и она, любительница анализировать, продолжала бы:
— Комплекс качеств, которые тебе нравятся в людях, слишком тесно связан с очень определенными свойствами психики. — И перламутрово-коричневые губы усмехнулись бы. — Я теперь очень хорошо понимаю Веру.
— Если бы Вера была обо мне такого уж плохого мнения, она бы, наверно, не доверила мне ребенка.
— Ребенка она доверила твоим родителям. Можно подумать, ты занимаешься своим ребенком.
И мы бы замолчали. И, глядя на дождь, я думал бы не о ней.
Волосы. Губы. Глаза… Я не виноват, Галя, правда. Сам не знаю, как это вышло. «Почему вообще люди влюбляются?» — «Потому что не было у бабы заботы — купила баба порося».
…И долго капли стучали бы по крыше, а потом она сказала бы:
— Знаешь, что у вас на самом деле общего? Вам обоим никто не нужен. Вы только трахаться не умеете каждый сам с собой, а во всем остальном вы абсолютно самодостаточны. И вы друг другу — только для этого… Я буду с интересом наблюдать за развитием событий, — и поднялась бы, отставив недопитый коктейль. Ванильный, как всегда…
И ушла бы. А я бы остался за столиком — глядеть на мокрую улицу за стеклом и думать о своем.
Губы. Плечи. Ноги. То, что между ног, кстати, тоже. Запах кожи… Я дурак. Неужели ты думаешь, что я сам этого не понимаю?
И — обращаясь уже не к Галке: «Но ведь я, наверно, все-таки люблю тебя, малыш. Наверно, это все-таки так называется…»
И стекали бы по стеклу равнодушные капли.
НАСТОЯЩЕЕ
…Но она была красива. Безусловно. Красива, привлекательна, желанна… где-то… Черт. Он ведь знал, он ВИДЕЛ… Она была очаровательна, когда робко улыбнулась толпе — и сейчас же снова опустила ресницы, у нее горели щеки, даже уши горели — даже отсюда было заметно… а он смотрел на ее улыбку и вспоминал череп, который они передавали из рук в руки, дивясь ненатурально ровным зубам. И как Витька обмахивал череп кисточкой — и под отпадающими чешуйками сохлой грязи открывалась неровная, изъеденная временем иссера-желтоватая поверхность. И забитые глиной глазницы…
Я знаю, что там, под кожей лба, на который спускается сейчас побрякушка на цепочке — а как легко спал с черепа ставший слишком широким золотой обруч, наша самая ценная находка…
Он смотрел, как она двигается — вот она идет, князь (наверно, это князь все-таки, жених) ведет ее за руку, ломкие складки золотой парчи, волочится по затоптанному снегом ковру гофрированный подол нижнего платья… Распавшиеся ребра — обломочки плоских изогнутых костей (никогда не думал, что реберные кости в сечении не круглые)… И косточки некогда сложенных рук — правое запястье перерублено. И как авторитетно рассуждал Дядя Степа, жестикулируя скребком: она, должно быть, рукой закрывалась от убийц… или защищалась… А вот след орудия убийства — царапина на ребре, видите? А вот царапина на позвонке, здесь лезвие вышло…
А вот, спиной к окну, и сам несостоявшийся убийца — если и не прямой исполнитель, то руководитель и организатор. Русые свалявшиеся пряди на кровавом плаще. Рогволд стоял совершенно спокойно — имея, надо думать, на лице приличествующую случаю верноподданническую мину… Нет, не имея. Когда он повернулся, чтобы вслед за князем с невестой, вслед за хмурой вдовой-заказчицей и детьми идти в дом — ничего верноподданнического не было в его лице. Была совершенно откровенная неприязненная насмешка. И когда князь в дверях оглянулся — они явно встретились глазами…