Подъехав к отцовскому дому, расположенному на базарной площади, он увидел, что окна залы ярко освещены и празднично глядят в ночь. Сразу гнев как рукой сняло; он изумился: «Неужели гости? Какие-же могут быть сегодня гости?»
Тотчас вспомнив о Миреле, он бросил взгляд туда, на дом ее отца, глядевший сюда темными окнами с противоположной стороны улицы, и почувствовал, что сердце забилось быстрее. Разве с нее не станется? Она могла прийти сегодня в гости к его сестрам.
Медленно снял он пальто в ярко освещенной передней. Он не торопился и даже мимоходом улыбнулся пожилой кухарке, быстро пробегавшей мимо столовой. И этой своей улыбкой остался очень доволен: «Во всяком случае, надо быть теперь спокойным и благоразумным, а главное — не торопиться и виду не подавать, что он рад ее приходу».
Разные голоса доносились из зала в столовую, куда он наконец вошел. Там рассуждали и спорили; хромой студент был тоже здесь и старался перекричать всех:
— Постойте-ка! Много дали до сих пор метафизики?
Братишка, случайно забредший из залы в столовую, увидел его, подбежал и обеими ручками обхватил его колени. Он поднял ребенка, поставил на стол и заговорил шутливо:
— А ты все бегаешь? Все бегаешь?
Но двери зала, откуда вышел мальчик, остались открытыми, и глаза его время от времени украдкой обращались туда.
Кроме хромого Липкиса в зале находились еще студент, которого отец недавно выписал из столицы к детям, одна из младших сестер и какая-то красивая незнакомая ему девушка. Сестра и незнакомка сидели на мягком диване, а студенты стояли друг против друга с разгоревшимися лицами и были совершенно поглощены спором.
Он вошел в зал, спросил у сестры об уехавших родителях, подошел к студенту-репетитору, протянул ему руку и любезно спросил:
— Что поделываете? Как живете?
Но тот был так поглощен своими рассуждениями, что ничего ему не ответил и продолжал кричать хромому Липкису:
— Ну, а любовь? Ну, а каждая мысль, которая переходит в ощущение?
Здесь, в отцовском доме, эти два студента совсем не замечали его, и весь вечер напролет рассуждали о вещах для него непонятных — они попросту забыли о его присутствии. А ему вдобавок пришлось остаться здесь на ночь!
Возвращаясь около девяти часов утра к себе на хутор и проезжая через западную окраину городка, он увидел Миреле. Одетая по-дорожному, она сидела в наемной бричке и у калитки одного из угловых домишек поджидала хромого студента Липкиса, поджидала возбужденно и улыбаясь. А он, хромой Липкис…
Вот заковылял он торопливо к бричке, на свежевымытом лице его — отпечаток рассеянности, и он совсем не слышит, как мать его, вдова, кричит сыну вслед, приоткрыв дверь:
— Липа, прошу тебя, захвати теплое пальто! Ну, право же, Липа, захвати пальто…
Ощущение неловкости, стыда и обиды не покидало Вову всю дорогу на обратном пути; он был взволнован и решил: отныне он будет ездить в город редко. Совсем, совсем редко…
Глава третья
И он стал ездить в город редко, совсем редко. Одному маклеру, который предложил ему покупателей на остатки пшеницы, он даже сказал:
— Не беда, если купцы потрудятся сами ко мне приехать. Я, слава Богу, людей из дому не гоню.
Говоря это, он был уверен, что маклер повторит эти слова в доме его бывшей невесты; и в конце концов станут ездить к нему купцы из города и будут вести себя так же чинно и почтительно, как в домах окрестных помещиков.
Спокойный и молчаливый, отправлялся он каждый день к своим приземистым хлебным амбарам, а потом туда, к полям, где мужики и бабы врассыпную торопливо копали его свеклу. А по вечерам лежал одиноко в своей комнате на диване, раздумывал о себе, о заработанных деньгах да еще о том, что там, в городе, Миреле ходит уже в теплом осеннем жакете по холодным и темным улочкам, а его шесть тысяч все еще лежат с Мирелиными тремя у старого кашперовского графа; и радовался новой обстановке, которую недавно купил для своей усадебки; «Хорошо ли, что потратил на обстановку целых триста рублей? Разумеется, хорошо».
Там, за окнами его освещенного домика, было теперь тихо, мертво. Вызвездившееся неимоверно широкое небо расстилалось в вышине над темной, рано уснувшей деревушкой. В огороженном забором дворе попа заливались с наступлением ночи злые собаки, подымая вой при малейшем близком или отдаленном шуме, а то и попросту, задрав кверху морды, лаяли куда-то в пространство, по направлению к спящей деревушке, и наполняли по-осеннему холодный ночной воздух своим уныло-злобным воем.