Около восьми часов собаки обычно заливались злее и яростнее, и тяжелые мужицкие шаги раздавались возле кухонной двери. Тогда он, не вставая с дивана, подымал голову, прислушивался и кричал в открытую дверь:
— Эй, Алексей, есть там что-нибудь с почты, Алексей?
Он знал, что кроме газеты «Биржевые Ведомости» ничего быть для него не может, но каждый вечер обращался с такими словами к Алексею оттого, что они ему нравились, и оттого, что так часто произносили их те аристократы-помещики, с которыми он по-соседски вел дела.
Долго сидел он потом, развалясь по-хозяйски, у лампы с голубым абажуром, погруженный в думы, и разглядывал развернутый газетный лист. Он перечитывал вслух по нескольку раз непонятные места и прежде всего проверял курс ренты в рубрике биржи: у него самого был уже прикоплен изрядный капиталец, и он мог в любой момент купить ренту и держать ее, как это делают помещики, под замком в комоде; притом ренту имел всегда маленький, вечно веселый и вечно занятый делами Нохум Тарабай, тот самый Тарабай, который жил за восемнадцать верст отсюда на большом сахарном заводе, жил широко, по-барски, и детей своих воспитывал где-то в далеком большом городе. Встречаясь в обществе с этим Нохумом Тарабаем, он как-то нашел случай показать ему, что он, Вова Бурнес, тоже не лыком шит и при случае может бойко и громко осведомиться: «Пане Тарабай, как на этой неделе четырехпроцентные?»
На прошлой неделе, судя по газетам, с «четырехпроцентными» было так плохо, что из рук вон.
Тарабай тогда молча вытаращил на него свои живые глаза и широко разинул рот:
— Вот оно что! Мы уже о ренте поговариваем!
Да так и застыл на месте с изумленным лицом и разинутым ртом, не отвечая на вопрос о ренте.
А это что-нибудь да значит — так удивить Тарабая; недаром вскоре после этого рассказывал Вове маклер, частенько к нему наведывавшийся на своей тележке:
— Разрази меня гром, если Нохум Тарабай не расхваливал недавно Вову Бурнеса в присутствии целой кучи купцов. Чтоб мне в этом году счастья не видать, если я не слышал это из собственных уст Нохума Тарабая: «Запомните мои слова: у Авроома-Мойше Бурнеса растет сынок на диво; говорю вам — барин в полном смысле слова».
Однажды этот самый Нохум Тарабай почтил его своим визитом: проезжая мимо хутора, заехал в своей новой коляске к нему на двор и приветливо спросил по-польски кучера Алексея:
— Пан Бурнес дома?
Было около четырех часов дня.
Увидев через окно, как Тарабай выскочил из коляски, он сильно смутился, со всех ног кинулся открывать вечно запертую дверь парадного крыльца и почтительно ввел гостя в дом.
Такие острые и живые глазки были у этого низкорослого барина, что он заметил даже медную дощечку на наружной двери и, входя в комнату, похвалил:
— Вот так и надо! Как же иначе? Надо ведь жить по-человечески!
Было у Нохума обыкновение болтать без конца о себе, о своих крупных делах и о доме, поставленном на широкую ногу; при этом он тыкал пальцем в свой крахмальный воротник и каждый раз выдвигал накрахмаленные манжеты из слишком коротких рукавов.
Нужно было ему всего-навсего раздобыть на хуторе двести-триста вязок сена для скотного двора, что при сахарном заводе, но об этом можно было поговорить мимоходом, уже на дворе, садясь в коляску; а пока Тарабай мог весело покалякать, рассказать о своем старшем сыне, который служит где-то в крупном банке, о младшем сыне, студенте политехникума, и о двадцатитрехлетней дочери, которая очень привязана к деревне и к дому и, сидя здесь безвыездно, отстала и в науках.
Недавно как-то заявляет ему она, дочка:
— Хочу ехать в Одессу.
Отвечает он ей:
— Поезжай с Богом.
Приезжает через три недели из Одессы, показывает ему черное по белому и говорит:
— Погляди-ка, папа, я сдала экзамен за шесть классов.
И у него, двадцатисемилетнего парня, одно время после этого разговора вертелись в отупевшей голове такие странные мысли о дочке Тарабая и о бывшей невесте. То, что дочь Тарабая сдала экзамен за шесть классов, имело, казалось, какое-то отношение к нему и к тому, что Миреле вернула ему тноим и гуляет теперь со студентом Липкисом; он чувствовал себя совсем маленьким, ничтожным человечком и сознавал, что этому пора положить конец, пора найти какой-нибудь выход.
Тогда и случилось с ним нечто совсем неподобающее.
Он принялся усиленно поглядывать на молодого гоя, сельского учителя, ежедневно навещавшего перезрелых поповен. Однажды он пригласил его к себе и начал тайком брать у него уроки.