Потом он берет полное ведро холодной воды и, обмакнув в нее нож, начинает резать соты. Куски неравны между собой, потому что большой семье дедушка Наби отдает большой кусок сотов, а маленькой — маленький. Жена дедушки Наби иногда сердится: «Каждый год раздаем все; не знаешь, для чего трудишься!..» Но дедушка Наби успокаивает ее. «Не смотри на тех, кто скачет впереди, — говорит он, — оглянись назад, сколько людей, хромая, идет за тобою следом!»
Я смотрю на соты, и мне опять грустно, потому что каждая капелька меда для меня — слеза пчелы.
И вот я опять медленно бреду по горной лужайке, вдыхая воздух родного края и слушая нежную песню стрекозы. Перелетая с травинки на травинку, она поет: «Продлись, продлись, мгновенье». И я понимаю ее язык; в песне жаворонка отчетливо различаю фразу: «Сколько песен в сердце, успеть бы пропеть их…» — а над самым ухом жужжит пчела: «Другу — мед, врагу — меч…» Я слежу за полетом пчелы, она кружит над самой землей и опускается все ниже и ниже. И вот наконец выбор сделан. В лучах солнца затрепетали пчелиные крылья, в них отражается голубоглазый цветок. Его тонкие лепестки дрогнули, тянутся навстречу пчеле, словно губы девушки к любимому. Все слилось воедино: крылья и лепестки, цветок и пчела…
Печаль окутывает мое сердце. Миг, пчела поднялась и улетела. Так и счастье всегда длится всего лишь миг. Как бы в отчаянье цветок качает головой вслед пчеле, и мне кажется, что он уронил голубую слезу. А может, это просто моя слеза упала на его лепесток?..
Перевод М. Магомедова.
АРОМАТ РОДИНЫ
Снова я в родном ауле! Какими бесконечно печальными и долгими кажутся мне полгода разлуки с ним!
На кладбище, куда я иду первым долгом, недавно появились три холмика. Не видать мне больше добрых глаз ласковой Тухбат, не слышать мудрых рассказов дедушки Абакара, а из рук всегда лучившейся радостью Издаг не брать горячих обжигающих лепешек.
Я стою перед свежими, еще не осевшими холмиками. Кажется, что под каждым похоронена и частица моего сердца.
В звенящей тишине, что царит здесь, я всегда думаю о вечном… Даже в самый знойный день тут ласково играет ветер, печально что-то шепчут травы и цветы, опустив головки до самой земли. Мне кажется, что они рассказывают о жизни на земле тем, кто покинул ее.
Многих, покоящихся здесь, я хорошо знала. Я брала из их рук молоко и хлеб. Многие вытирали мне, маленькой сиротке, нос, грели в ладонях мои ручонки…
В ауле не принято приносить цветы на могилы. Они сами растут здесь, вянут, умирают, растут снова. А мне хочется принести сюда свои стихи и мысленно читать для моих близких, покинувших меня. На кладбище всегда охватывает высокая печаль. Она очищает душу от всего суетного, мелкого, возвышает ее. Тянутся к небу вершины и скалы, катятся с них камешки, летит золотая пыль; растревоженная земля греет под солнечными лучами свои семена. Мелкие ручейки высыхают, а река разливается. С деревьев облетают сухие листики, корни еще глубже уходят в землю. Я протягиваю руку к играющему в небе чистому зрелому солнцу.
Дольше всего я задерживаюсь у могилы дедушки Абакара. Сколько неисполненных желаний, сколько несбывшихся надежд он унес в землю! Единственный сын дедушки Абакара, Сайгид, геройски погиб на войне. Сайгид успел жениться, но ему не суждено было увидеть плод своей любви — сына. Жена осталась верна его памяти, она так и не вышла замуж. Ребенка воспитывала вместе с дедушкой Абакаром. Но, как говорится, беда никогда не приходит одна, а вместе с детенышем. Мальчик умер, не дожив и до семи лет. И тогда дедушка Абакар стал отцом и дедом всех детей аула. В каждом доме ему отводили самое почетное место, а на годекане бывалые мужчины снимали папахи перед его решающим словом.
Дедушка Абакар говорил мало, но то, что он когда-либо говорил, запало в мою душу, пустило корни и звенит во мне спелыми колосьями. Я помню каждое его слово…
В прошлый раз, когда я приехала сюда в пору золотой осени, мы с ним гуляли за аулом в местности Галах. Он долго слушал мой рассказ о жизни в городе, о поездке за границу, а потом вздохнул и сказал: