«Вот и полетела, — горько усмехнулась Башарат. — И не на кого пенять теперь. И незачем жаловаться. Ведь сбылось мое желание! Но разве могла я остаться в ауле после того, что произошло. А все из-за него, из-за Селима. Но никто этого не знает, и он не знает. Все презирают меня, а родители стыдятся. Еще бы, их дочь — воровка. Что может быть страшнее…»
Это случилось, когда Башарат училась в седьмом классе. Они возвращались с экскурсии. Неожиданно, как это часто бывает в горах, разразилась гроза. С разверзшегося неба хлынули такие потоки мутного ливня, что в одну минуту все превратилось в хаос: земля накренилась, как в бурю корабль. На вздыбленной пенящейся пузырями воде беспомощно и косо торчали деревья, разбросав ветки, как руки.
Но что ливень для молодости! Хохоча, перекликаясь, аукая, они бежали к аулу. Спотыкались, падали, изображали плывущих, тонущих, спасающих…
И вдруг порыв ветра сорвал с головы одной девочки белое гурмендо и бросил в пенящуюся, вздыбленную, как конь, реку. Все растерялись… все, кроме Селима. Рывком сорвав с себя шапку и пиджак, он прыгнул со скалы в воду. «Селим, вернись, не надо», — заплакала испуганная девочка.
Да и всем ребятам стало как-то не по себе. Только теперь они почувствовали озноб от мокрой, прилипшей к телу одежды и смутный, тошнотворный страх.
И только Башарат молчала. Она не проронила ни слова, будто язык проглотила. Не сдвинулась с места, словно ее приколотили к нему гвоздями.
Она видела, как волна сразу же поглотила легкое и гибкое тело Селима. Как потом эта же волна вскинула его на гребень, словно выплюнула, недовольная добычей. Как рука Селима потянулась к платку, белеющему на мутной воде. Как платок не давался в руки, отплывая все дальше. Как Селим нырнул в волну и как спустя долгое, немыслимо долгое время, уже на середине реки показалась его голова и рыбкой мелькнула тонкая рука, наконец-то схватившая платок.
И когда Селим, мокрый и взъерошенный, как воробей, но уверенный и сильный, как победитель, тяжело дыша, протянул плачущей девчонке ее платок, сердце у Башарат дернулось ревниво: ну почему это не ее платок? Как бы она была счастлива сейчас!
А на другой день Селим, заболел и со второго урока ушел домой. Он весь пылал, и обеспокоенная учительница даже хотела, чтобы кто-то из ребят проводил его. Но Селим гордо отказался.
Уроки в этот день тянулись для Башарат необыкновенно долго. Еле-еле досидела до последнего звонка. Дома все валилось из рук. Но во что бы то ни стало надо было увидеть Селима, удостовериться, что он живой. Но разве можно девушке прийти в дом молодого человека? Помогло… зерно, которое уже два дня лежало кучкой в углу крыльца. Его надо было очистить от шелухи и пыли, просеять через сито. «Пойду к матери Селима, попрошу сито», — радостно сообразила Башарат. Но едва она открыла их ворота, как ноги ее задрожали, ладони вспотели. Она остановилась, не в силах сделать ни шаги. Но ее уже заметили. Мать Селима уже кричала с крыльца: «Вай, Башарат, поднимайся сюда, Селим будет рад! А я думала — это идет медсестра делать ему укол».
— Я хотела попросить у вас сито, — пробормотала она, поднимаясь на крыльцо.
— Сито у нас все продырявилось. Вот закрыла пока зерно мешковиной, чтобы куры не склевали, — вздохнула мать Селима.
В это время из комнаты вышла врач Жариат.
— У него сильная простуда, — сказала она, — боюсь, как бы не отразилось на легких. Очень хорошо было бы напоить его чаем с малиной.
Башарат, воспользовавшись тем, что на нее никто не обращает внимания, приоткрыла дверь в комнату… Селим в чистой белой рубашке, отутюженной так, словно он собрался на праздник, лежал на тахте. Лицо его пылало. Увидев Башарат, он медленно повернул к ней голову и сказал:
— Вот хорошо, что ты пришла.
«Он сказал: вот хорошо, что ты пришла. Он обрадовался», — и сладкая волна прилила к ее сердцу. В тишине комнаты оно стучало так громко, что его можно было принять за будильник. Казалось, этот стук слышен по всему дому.
— Хорошо, что ты пришла, — опять повторил Селим, — передашь Маржанат эту книгу, — и он достал из-под подушки увесистый том «Молодой гвардии».