— Готов мой кувшин? — спросила Мугминат.
Шапи виновато покачал головой.
— Знаешь, вчера мы устраивали проводы Машиду. А сегодня с утра Узлипат принесла этот кувшин, очень интересная работа, наверное, восемнадцатый век. А тебе ведь не срочно?
— Ну конечно, — надула губы Мугминат, — я могу подождать, если у нее загорелся дом и потушить его можно только водой из этого кувшина.
«Вах! — воскликнул про себя Шапи. — Я-то считал ее застенчивой, думал, она и слово сказать стесняется, а она-то, оказывается, острая как колючка».
«Вай, — подумала про себя Мугминат, — видно, мало этой гордячке одного жениха, она еще и второго от себя не отпускает?»
Вслух же он сказал:
— Не сердись, Мугминат, я сделаю тебе кувшин к послезавтрему. Идет?
Вслух же она сказала:
— Мне, конечно, не к спеху. Это я так, пошутила. В общем, не спеши. — И она, мелькнув легким подолом цветастого платья, вылетела из лудильни, как случайно залетевшая бабочка.
А Шапи, подняв голову от кувшина Узлипат, почему-то с грустью смотрел ей вслед. Но грусть эта была светлой и даже радостной.
XVI
ЗАМЫСЕЛ АМИНАТ
Мугминат проснулась оттого, что у нее зачесался подбородок. Она приоткрыла один глаз. У постели стоял ее младший братишка Омар и теперь пытался дотянуться заячьим хвостом до ее уха.
— Фу, вредный! Отстань! Могу я, в конце концов, выспаться! — сердито пробормотала девушка и натянула на голову красное одеяло.
— Ха-ха, выспаться! Все уже давно на работе! Лежебока! Лежебока! — закричал он, на всякий случай отскакивая подальше от кровати.
— Отстанешь ты или нет, противный мальчишка, — и Мугминат, вынырнув из-под одеяла, пустилась за ним.
— А у меня письмо, а у меня письмо! — хохотал Омар, пряча руку за спину.
— Письмо? — навострилась Мугминат. — Врешь!
— А вот и не вру!
— Тогда давай сюда! — Она пыталась поймать его руку.
— И даже знаю, от кого, — дразнил ее брат.
— А ну давай сюда!
— А вот и не дам!
И между братом и сестрой завязалась борьба.
— Мугик! — пропыхтел Омар, все-таки выскользая из ее рук. — Давай по справедливости: я тебе письмо — ты мне коробку.
— Какую еще коробку?
— А ту, на которой нарисован хоккеист.
— Вот еще, это же подарок.
— Ну и что, подумаешь, — не отставал Омар. — На что тебе с хоккеистом, ты же девочка.
— Ну ладно! — сдалась Мугминат. — Постой, а где ты взял письмо?
— А мне Халисат дала. Я его с самого утра прятал от бабушки. А ты не обманешь?!
И Омар не очень доверчиво протянул ей солдатский треугольник.
Письмо было от Машида. Он писал, что служит под Минском, что скучает, что хотел бы переписываться с ней, если она не против. А еще он писал, что приближается тридцатилетие Победы и будет хорошо, если Мугминат как комсомолка организует в ауле подготовку к празднику: надо оформить стенд в память о погибших и нажать на кого следует, чтобы поставили наконец памятник, о котором говорят уже несколько лет.
Но не успела Мугминат дочитать письмо до конца, как в комнату ворвалась Аминат. Девушка сунула письмо под подушку и так поспешно набросила на себя халат, что даже не заметила, что надела его наизнанку.
— Золотце мое, — проговорила Аминат, пыхтя и отдуваясь от быстрой ходьбы, — Халисат сказала мне, будто Машид прислал тебе письмо. Скажи, доченька, что он пишет? Не голодает ли? К хорошему ли командиру попал?
— Об этом он не пишет, тетя Аминат, — почтительно ответила девушка. — Он пишет, чтобы я собрала фотокарточки, старые письма для стенда, посвященного погибшим. Ну, вроде маленького музея. И еще, чтобы мы, комсомольцы, повлияли на тех, от кого зависит строительство памятника.
— Вай, Мугминат! Ты видишь, у этого парня в голове больше ума, чем у иных стариков. Даже там, вдали, все его мысли о родном ауле. — Тут Аминат подошла совсем близко к девушке и, сверля ее глазами, спросила таинственно: — А что он еще пишет?
— Больше ничего, — спокойно отвечала Мугминат и, видя, что старуха не верит ей, добавила: — Вот письмо, прочти, тетя Аминат.
С этими словами она втащила из-под подушки письмо и протянула его Аминат.
— Что ты, что ты, — замахала та руками, — разве я стану читать чужие письма? Это же большой грех, даже хуже воровства. Раньше за это даже отрубали руку. Нет и еще раз нет. Кто захочет, тот сам мне напишет. — И она обиженно поджала губы. Но поскольку молчать да держать на сердце обиду было не в ее характере, она тут же снова заговорила: — Мугминат, доченька, я знаю, что плохо поступила, придя к тебе. Но ты уж прости старуху. Сердце мое не выдержало, ведь внуков любят больше родных детей. Вай, мой Машид, мой рисовальщик самый лучший, мой пчелиный мед! Увижу ли я тебя снова когда-нибудь?