Я сажусь и скрещиваю ноги, запрокидываю голову и широко распахиваю глаза. Надеюсь впитать свет последней, моей, луны. Рядом садится Белый, и мы любуемся крушением миров вместе, нога к лапе, плечо к холке, хвост к ладони. Я готов рыдать навзрыд, но что-то душит слёзы, и получается только тихий скулёж.
Белый Волк вытягивается в тонкую струну и воет. Чисто, протяжно, тоскливо. Отдаляя миг нашего с ним исчезновения, спугнув на какое-то время Зверя.
Мне тоже тоскливо. И я тоже вою.
Или, вернее, – кричу.
========== XVII ==========
XVII
Всего полтора года назад лаборатория за этой дверью принадлежала Мириам, и Винсент приходил в неё чуть ли не каждый день – ради этого, наверное, и вернулся в Столицу, в семью, согласился стать священником, как того хотел отец. Старший сын унаследовал семейное дело, дочь удачно выдали замуж, а младший… младший по традиции приник к мудрости Возвышенного, стал сосудом Его слова. Так ли это было в действительности, никого не волновало. Достаточно видимости, подобия, должного поведения и умения вести себя в высшем свете – и все поверят тебе, все будут любить тебя, жаждать твоего внимания.
Шрам на лице начал зудеть с неимоверной силой, а вместе с ним – искусственный глаз. Тот, который он отдал за жизнь Адарэль, тогда ещё наивной и глупой девчонки. Она не сильно изменилась с того дня, стала только более нахальной и острой на язык, но внутри у неё запрятан ребёнок с большими чистыми глазами, не видавшими настоящих ужасов. Винсент молился, чтобы так оставалось как можно дольше. Именно поэтому и отправил её с Марком – там уж точно будет безопасно, механик дорожил своей шкурой пуще всего. Он не хотел думать, что случится с ним самим, если задуманное не станет явью, если проиграет всё.
Доктор Церик, сидевший за письменным столом – её столом – из чёрного дерева, не удивился, когда вошёл отец Райт. Будто бы всё это время он ждал священника с револьвером в руках.
– Здравствуйте, Коулз. Я хотел у вас спросить…
Старик рывком подскочил из глубокого кресла – такого не было при ней, Мириам любила жёсткие табуретки на колёсиках – и судорожно принялся прятать бумаги. Коротко вскрикнув, чтобы заставить Церика замереть, священник выстрелил в настольную лампу. На вкус Райта она была чрезмерно крикливой и совершенно не подходила к строгой обстановке комнаты – искривлённая в духе абстракционизма ножка из цветного стекла и яркий кислотно-зелёный абажур бросались в глаза, будто желая стать мишенью. Которой, в итоге, и стали – пуля взорвала стекло калейдоскопом. Доктор закрыл лицо руками и невольно зажмурился, но ни один осколок не попал в него. Винсент знал, что делает.
– Не стоит дёргаться. От нашего с вами разговора зависит, будет ли на месте этой безвкусицы ваша голова.
– Что… мнэ-э… что вы… мнэ-э… позволяете себе?! – проблеял старикашка.
Бывший наёмник прокрутил на пальце револьвер, взвёл курок и стал задумчиво водить дулом по окружающему пространству. Рука так и норовила навести его на собственный висок или упереть в подбородок, но Винсент держал неуместные навязчивые желания в узде.
– Не здесь, – прерывисто выдохнул он, мотнул головой и уже громче продолжил: – Я позволяю себе ровно то, что входит в мои обязанности. Вы возомнили себя Создателем, окунувшись с головой в исследования, что не захотела продолжить моя сестра.
– Эти эксперименты положат начало новому миру! – гордо выпалил Церик, и Винсент, борясь с искушением, сжал зубы. – Вам… мнэ-э… вам многое… мнэ-э… наверное, многое неизвестно. Ваша сестра, отец Райт, была… мнэ-э… светочем науки, но весьма расточительно использовала свои… мнэ-э… таланты.
– К Извечным, Коулз. Мы с вами прекрасно знаем, на что она тратила свои таланты, и как вы ей мешали в этом. Хотите жить – позвольте мне сжечь вашу лабораторию.
И тогда от неё ничего не останется. На душе станет пусто, и можно будет с чистой совестью отправляться в путешествие по всем кругам ада, что приготовили для него Извечные. Не о чем будет жалеть.
Только бы Ада была далеко…
– Не смейте, молодой человек! – в голосе доктора появились визгливые нотки. – Не смейте! Мои исследования положат начало новому миру!..
– Моя сестра хотела спасать людей, а не делать из них монстров или бездушных кукол. Вы превратили её лекарство, её светлую задумку в… в…
Он оборвал себя, почувствовав, что больше не может совладать с рвущимся наружу негодованием. Мириам бы не обратила внимания на извращение её трудов, она бы не стала опускаться до угроз, тем более с помощью оружия. Сестра бы нашла, как поставить визгливого доктора на место одной колкой фразой. Но она – женщина. Винсент считал их хитрыми и изворотливыми от природы, считал, что в этом их сила. А в чём его? Револьвер?
– Вы разделите её участь, – облизнул пересохшие губы священник, – вы сгорите в огне. Как думаете, насколько это больно – гореть заживо?
Я забираюсь на лавку и поднимаю подсвечник выше, тщетно пытаясь разглядеть «живую» тьму по ту сторону окна. Старуха рядом каркающе смеётся, запрокинув голову, и я вижу гнилые зубы. Дети в деревне боятся её, называют ведьмой, тычут пальцами, а иногда осмеливаются кинуть камень. Рамель – так зовут старуху – грозится проклятьями, но на самом деле добрее неё разве что моя матушка.
– Добрался сегодня до леса? – спрашивает она.
Понуро опустив голову, я возвращаю подсвечник на стол и заглядываю в книгу на коленях старухи. Та вновь начинает смеяться, но уже без зловещего карканья – совсем тихо, скорее посмеиваясь надо мной. По-доброму, конечно.
Я мотаю головой и тянусь к овсяному печенью и молоку, на которые всегда могу рассчитывать, если захожу помочь бабушке Рамель по хозяйству. Матушка считает, что это доброе дело, и постоянно хвалит меня, но, по-моему, ничего сложного или героического в этом нет.
– Опять репей в башмак попал?
Рамель любит припоминать мне эту историю. Я проходил целый день с проклятой колючкой в ботинке, а когда всё-таки решил его вытряхнуть, споткнулся и пропахал носом добрый аршин. Ох и хохотала тогда старуха, стоило мне понадеяться на понимание и прийти к ней домой в надежде привести себя в порядок. Расстраивать матушку рваной грязной рубашкой не хотелось. Возвышенный с ними, ссадинами на лице и ладонях, на мне всегда всё заживало быстро. Как, впрочем, и появлялось.
– Я не уверен, что смогу вернуться до вечера. Да и воды не так много оставалось, – я вгрызся в печенье и уставился в окно. – Вчера опять огни мелькали.
– Может, нараньши? Как тебе повезло с ними разминуться в прошлом году!..
Её причитания я не слушаю. Нараньши я видел уже несколько раз и считал, что бабушка Рамель обязательно нашла общий язык с бабушкой Туи, старейшиной того племени, с которым я «разминулся». В деревне кочевников не жаловали, пожалуй, даже больше, чем Рамель. Старуха хоть и была ведьмой, но умела заговаривать болезни и знала лечебные травы.
– Бабушка, ну какие нараньши, – вздыхаю я, – они по весне к нам приходят, что им в Аласто в разгар лета делать.
– А ты верь больше в сказки, что они на чужую воду не зарятся, – фыркает старуха.
Я вздыхаю ещё раз и одним махом осушаю кружку молока. Глаза начинают слипаться.
– Беги домой, мальчик мой. Тебе пора.
Передёргиваю плечами и тянусь за новым печеньем. Домой мне не хочется совсем. Я знаю, что там всё в огне.
Всё всегда заканчивается огнём.
Всё, что я люблю, сгорает.
– Тебе пора, – настойчивее повторяет она.
Я зажмуриваюсь и затыкаю уши. И оказываюсь в пустоте – той самой, в которой не осталось ни земли под ногами, ни звёзд в небе. Мне не десять лет, я с трудом вспоминаю лицо старушки Рамель, а лицо матери, такое дорогое и любимое, не помню и вовсе.
Лавка из дома старухи оказывается здесь, и вот, я сижу не на бескрайнем Ничто. По правую руку появляется женщина, но её лицо скрыто занавеской из чёрных волнистых волос. Я знаю, кто это женщина. Я знаю, как её зовут.