Нет, не просто. Если б только это. Ведь больше всего меня добила концовка. Добила так, что теперь аж выть хочется. В самом деле, что это за вой? Это не вой, а рев приземляющегося самолета.
Смотрю в унылую серость хмурого утра, в окне гостиницы в аэропорту различаю на белом хвосте синего журавлика в золотом ореоле. Может, как раз там, на борту сейчас наш бывший сисадмин. У него были самолетики в имэйле. А у меня самолетики в животе.
Есть песня такая про самолетики в животе. Flugzeuge im Bauch. Автор-исполнитель Херберт Грёнемайер. Сейчас найду ее.
Вот она. Сначала сопроводиловка, отличающаяся минимализмом. Потом его высокий, резкий, хрипловатый голос. Он больше говорит, чем поет, хотя петь умеет нехило. Тот язык, на котором он исполняет песню, исполняет все свои песни, его родной язык – он и мне почти родной – играет против него, если не понимать этот язык. Как нигде более, в его исполнении язык кажется грубым, резким и отталкивающим. Лай собаки или приказы, пролаянные грубым языком. Наводит на мысли о чем угодно, только не о любви. Но эта песня о любви.
Во взгляде - тени и нарисованная твоя улыбка
Все твои мысли больше не со мной
Меня так механически ты гладишь, стерильно абсолютно
Ледяной рукой, что ужас нагоняет
У него какой-то свой тон. Местами он даже не говорит, а выкрикивает. Такова его манера жаловаться. В этих выкриках он рассказывает. Безударная музыка под раз-два-три сопровождает его рассказ шарманкой из синта и электрогитары.
Он возмущен, рассержен. Как могли с ним так. Это недопустимо. Он выведен из равновесия. Как посмели. Его раздражает это. Он обижен. Этот тон столь характерен для говорящих на прагматическом этом языке. Не слезы, не стенания – возмущение. По-мужски занудливые сухость и черствость, тоже имеющие свое право на страдание, хоть он и не собирался страдать. Я понимаю его.
Чувствую, что я пуст и израсходован и все болит
У меня самолетики в животе
Не могу больше есть и не могу тебя забыть
Но и это все равно удастся мне
И вот эти его заглушаемые, зажатые где-то страдания все-таки с хрипом рвутся наружу, когда он ищет решение своей проблеме, да он нашел его уже. Когда рвутся, он словно преграждает им путь, останавливает, забивает их, а они рвутся все равно.
Верни мне мое сердце,
Тебе не нужна моя любовь
Верни мне мое сердце
Пока оно не разбилось на части
Чем скорее, чем скорее ты уйдешь
Тем легче, тем легче будет
Мне
Потом оказывается, что он отнюдь не зануда и черствый сухарь. Нет, ему больно, он раним. До этого вообще не верилось, что он способен на нежные чувства, но – смотри-ка. Он жалуется на то, как сильно его обидели, да до сих пор обижают. Это нечестно. Он же мужик, как ни крути. Он не хочет быть слабым, это его заставляют, но ему-то не нравится. И он воет, ревом ревет от собственной беспомощности. Он беснуется от того, что его, такого сильного, умного и рассудительного держат в тисках, а он барахтается, как слепой котенок.
Мне не нужно, чтобы мучили меня
Давили, использовали, когда захотят
Говорили со мной лишь из чувства долга
Утоляли мною честолюбие
Мне не нужен никто, кого вечно нет рядом
Когда он нужнее всего
Когда хватаешь воздух, плывешь посуху
Отпусти меня, о, оставь меня в покое
Пусть все это закончится
Потом, как полагается, небольшое соло плачущей электрогитары. Холодные гитарные слезы бьют горошинами, маленькими и жесткими, падают в металлическую раковину подобно заледенелым каплям.
Потом он снова вертит свою шарманку. Под нее он по кругу, по кругу шатается взад-вперед. Его сгорбившийся маятник качается, пока он все повторяет, повторяет свои слова, свой рецепт освобождения, исцеления, успокоения. Gib mir mein Herz zurück. Верни мне мое сердце.
Верни мне мое сердце
Тебе не нужна моя любовь