- Оксан, не надо сейчас, заранее так истерить.
- Я не истерю, просто реально смотрю на вещи!
- Ты – пессимист.
- Лучше так, чем развесить уши, а потом постоянно разочаровываться!
Блин, она думает, она одна устала, как черт, и поэтому может тут пургу гнать?.. Но я же не сопля какая-нибудь. Беру себя в руки в очередной раз, обнимаю ее нежно-нежно, заключаю в свои объятия и говорю самым мягким, примирительным тоном, на какой способен, иным словом, проявляю поистине ангельское терпение:
- Оксан, это все не так страшно, как кажется. Другие тоже так. Вон, на полгода уезжают – и ничего.
И только у немногих отношения не выдерживают. В порядке исключения. Правда. И – фигня, наши-то выдержат по-любому.
Что это? Слезинка какая-то глупая, а? Там, в самом уголке глазика? Вот слабачок. Целую глазки ее:
- Не расстраивайся, пожалуйста, вот так вот, заранее. Ладно? Плакса ты моя. Пошли спать, а?
Она наконец сдается, прячет по своему обыкновению лицо у меня на груди, слезка высохла уже, а я пользуюсь тем, что она так близко, поднимаю ее лицо за подбородок, обцеловываю ее понежневшую усталость, чем срываю наконец полуулыбку с ее упрямых губ. Целую потом и их тоже.
В очередной раз замечаю, что в тот момент, когда она злится, надо не прозевать, схватить ее, зажать покрепче, тогда можно повернуть вспять ее сердитость. Только как идеально сбалансировать терпение и настойчивость, нежность и грубость? Как, если и сам задолбался? Как, если на ногах не стоишь, башка трещит, ничего с утра не хавал, держишься на голимом кофеине, да еще внезапно узнал про ротацию и наспех должен был утряхивать вопросы по поводу ротационного жилья с тамошним офис-менеджером. А рассказать другим, как тут дома по мне убиваются. да еще было бы из-за чего – заприкалывают же. Ну так ни у кого и нет дома такого чуда в перьях. А у меня есть.
- Пойдем-пойдем, - убеждаю ее, – Если ты еще хоть на что-нибудь рассчитываешь… А то я свалюсь и очень скоро. Хорош уже. Нам обоим пора.
- Да мне доработать… - слабо хнычет она. Сама никакая, я же вижу.
- Да хрен с ним, - машу на ноут.
- Ага, сам закончил, типа, теперь можно и других отпускать, хоть им еще и не светит, - замечает она.
- Да ни фига подобного, - режу я, решительным движением захлопываю ноут над всеми ее излияниями, – да сохранил, сохранил я, ну – ей, когда она издает какой-то слабый возглас.
И ни фига я не закончил, если она хочет знать. Забил просто. На сегодня. А что – там, на другом конце, тоже спят же они когда-нибудь, блин. Это я так иногда, очень редко, отрываюсь и самовольничаю. И ей не мешало бы.
- Давай покушаешь? – предлагает она тихонько, со вздохом.
- А есть?
В последнее время готовит она среди недели все меньше, есть-то особо некому, я домой почти только спать прихожу.
- Нету, но я быстренько что-нибудь соображу. Не возражай, - настаивает она и уже метелит в кухонный уголок за стоечкой.
И все готово, когда я переоделся и помылся. А потом я ем одной рукой, а другой прижимаю к себе ее, сидящую у меня на коленях, уткнувшуюся в меня носом. Дремлющую, кажется. За окном – влажная, паркая ночь, удушенная горячей, пыльной листвой, раскаляемая уличным электричеством, пропитанная испарениями, коими изобилует наш многоликий город.
На особо длительные безобразия нас не хватает, но все-таки лучше, чем ничего. Мы не произносим вслух, что скоро они действительно будут у нас только по выходным, хотя, кажется, думаем оба.
Вообще-то, дико хочется спать, но я все равно бормочу сонно, уткнувшись в нее:
- Оксан, не парься. Все будет хорошо. Вот увидишь. Это время пролетит, глазом моргнуть не успеешь, - когда произношу это, понимаю, что тем самым пытаюсь приободрить и себя. Но вообще-то и правда уверен в сказанном. – А реветь из-за подобной ерунды вообще не надо, о‘кей? Ну не думаешь же ты, что нам что-нибудь угрожает? А? Оксан, ведь мы же… непрошибаемые… - бодаю ее в подмышку, ей щекотно, - …мы же любим друг друга… Я люблю тебя… - целую ее, а она «падает» в моих руках. - Глупенькая… - продолжаю целовать. Если бы она знала, как много мне дает уже просто лежать с ней вот так, держать ее в руках и целовать.