Подумаешь, посмотрю немного, понаблюдаю, как она собирается. Захожу в комнату – да вот она, снует туда-сюда, ссутулившись, лицом в пол. Услышала, что я зашел, увидела боковым зрением, но в глаза-то все равно не посмотрит. Она и не смотрит. Да она спокойна, то есть, в маске. Собирает себе свое барахло.
Я не могу. Сначала я просто бросаю на нее взгляды, но теперь... теперь это становится забавным. Я наблюдаю за ней неотрывно, мои губы кривятся в усмешке. Что, в руках себя держишь? А вот посмотрим, насколько тебя хватит. Посмотрим. Я-то под допингом, а ты? Думаю, нет. Я машинально улыбаюсь, и тут до меня доходит, что я... радуюсь ей. Рад ее видеть. Да быть не может, бл...ть. Нет, может. Это рефлекс. Это гребаный рефлекс. Атавизм. Раньше я не знал себя, но теперь знаю, что когда вижу ее, какой бы то ни было, заболеваю. Заболеваю этим радостным осклабом. Только теперь я уже большой и знаю, что это пройдет. Должно пройти. Я об этом позабочусь. У меня гребаная миссия – не потерять себя. И я справлюсь. Она меня еще узнает.
И вот я спокойненько подхожу к ней и начинаю помогать ей, как обещал. Да-а-а, это то, что надо. Ее передергивает, а я именно этого хотел. В конце концов, почему я один должен мучиться. Да, особенно с книгами надо помочь, а то будут стоять здесь, на хрен мне нужны. Это глюк какой-то, но мне хорошо. Мне впервые реально хорошо с того прошедшего воскресенья. А ей – не очень. Кто бы мог подумать, что я буду этому радоваться – но я радуюсь. Я складываю ее вещи в какие-то коробки, таскаю их в ее машину. Она тоже таскает.
Мне показалось или она только что дрогнула? Что, она дрожит? Снял, сдернул с нее маску, а? Да, вроде. Но когда понимаю это, то не легче становится, а хуже. Если я, ну, скажем, приболел немного, то она – на всю голову же, блин. Она же не прекратит, она будет продолжать этот глюк, пока не доковыряет на хрен все свои пожитки.
Ну сколько ты еще хочешь, давай, забери на хрен все, вынеси стены. Спальню вообще можешь вырвать и всю с собой унести, мне в ней все равно – никак. Да и я тоже хорош. Я будто наказываю ее, и я буду наказывать ее дальше.
Как звенит воздух. Как весело мы управляемся с ней. То есть, это я веселюсь. Ей по ходу не до веселья. При каждом движении она словно скорчивается от боли. Эта сцена сейчас на грани истерии, сумасшествия. Я всегда любил мучить ее, только сейчас она действительно заслужила. Колется. Колется, когда тыкаюсь в него пальцем. А что, наверняка ей будет больнее, если рассказать ей о том, что я собирался сделать.
Однако, эта бездарная комедия начинает меня напрягать. Ожесточаюсь. Кажется, она все собрала? Клавинову здесь оставит? Чтоб я играл? Я ж не умею. Пусть оставляет, мне по барабану. Только бы поскорей.
Она тоже озирается по сторонам. Я стою к ней спиной, сканируя парк под окном. Что она там возится? Помочь ей? Я оборачиваюсь и вижу, как она подходит к последней коробке, что стоит на входе. На книжной полке, где почти ничего не осталось, вижу вдруг стоящий одиноко-сиротливо ее дневник. Вряд ли все написанное там – ложь. Но что угодно можно перечеркнуть одним махом, а потом... по накатанной уже. Одно за другим, звено на звено. Вот она и перечеркнула жирной такой чертой. Так что дневник ее более неактуален, да мне и неприятно, что он здесь. Его присутствие меня напрягает.
Она хочет уходить, но я окликаю ее:
– Ты забыла, – и протягиваю ей дневник.
Она берет. Она близко от меня, ее рука почти касается моей. И я – твою ж мать – я вдруг чувствую его... чувствую желание прикоснуться к ней. У нее дрожат руки. А у меня в кармане колется опять. Может, избавиться от него здесь и сейчас… но… вон, как дрожат ее руки. Если промажешь, не попадешь, куда надо – лажа-то какая…
Тут я опять вижу его.
Голубой цвет.
Синий цвет.
Я не знаю, откуда появляется эта вспышка в моем мозгу. Вспыхивает, и, едва окутав ее в нежный ореол, сразу исчезает. Да ни хрена не ореол, просто на ней голубой свитер, теплый, из ангоры.
Голубой цвет.
Как достал он уже, оказывается. Ведь сколько лет точит он меня уже. Впервые – тогда, в Wheel увидел сияние вокруг нее. По пьяне.
Какой холодный, противный цвет. И с чего я только решил, что он нежный. Тогда, в Wheel все тоже кончилось отстоем… Какое же это было знамение. Знамение тебе на всю жизнь, а ты тогда так ничего и не понял. Голубой цвет обжег тебя, обжег своим холодным пламенем, а теперь он тебя выжег.