Нет. Ни хрена не выжег.
Смеюсь вдруг, спокойно так. А она приходит в ужас от моего смеха.
- Помнишь, тогда… я говорил тебе, что Длинный заткнулся?
Сразу понимает: – Да, помню...
- Это я его заткнул.
- Ты?
- Да, я, - киваю, улыбаюсь почти ласково. - По морде ему дал.
Она поражена, взволнована, будто до нее вдруг доходит что-то. Да что бы там ни было, это не играет уже никакой роли. Все дело прошлое, все не то. Совсем другое.
Прежде чем она может что-либо сказать, я ее опережаю:
– Да, заткнул его. Зря только… Не надо было…
Страйк. Она подкашивается, словно вот-вот упадет, вместе с «не надо было» она словно получает под дых. Видимо, это второе отделение экзекуции, которого я не планировал. Но, как говорится, если не планировать, то обязательно получится.
Теперь я не чувствую ничего, а лишь наблюдаю, как она молча разворачивается и медленно уходит, тихонько закрыв за собой дверь.
Вон она идет. Я смотрю вниз во двор и мне ее хорошо видно. Она уходит, не видя уже меня, не заботясь о том, вижу ли ее я. И я вижу, как у нее по щеке ползет одна скупая слеза, а на лице – горесть, растерянность, шок, будто умер кто-то. Да, это похороны. Добро пожаловать. Похорони ты своих, а я своих похоронил уже.
Она ушла. Я сам прогнал ее. Это было мое решение, и от того, что осуществил его так, как хотел, мне хорошо. Я чувствую странное удовлетворение – я спокоен, и мне кажется, я справедливо и в достаточной мере наказал ее.
Вечером после хоум офиса и тренировки я обнаруживаю, что вполне в состоянии найти в себе силы переночевать теперь в спальне, в которой, как я потом только замечаю, не хватает чего-то. Я смело ложусь спать, только спустя некоторое время понимая, чего. Нет синего света, синего освещения. Синюю рекламу не включили. Я даже вылезаю из кровати, куда по своему обыкновению лег голиком, и выглядываю из окна. Тогда и обнаруживаю, что ее убрали совсем. Видимо, разрешение было дано на время, и срок его истек.
***
- «Пицы улетают в тепые кая...», - малышка в ярко-оранжевой курточке и розовой шапочке с помпонами семенит ножками по обе стороны беговела. Она говорит по-детски громко, используя голосок на полную мощь. Не особо он у нее высокий, но гортанный и резковатый.
- Да, зайка, - идут через оголенный парк. Темнеет. - А с деревьев облетают последние листья. Недавно они были желтыми, красными, оранжевыми, потом высохли и потемнели, а теперь...
- А типель они сасем голые! – возмущенно заключает маленькая, захлебываясь эмоциями.
- Мама, а когда каникулы? – пацан, уехавший совсем далеко на своем пацанячьем девятнадцатидюймовом МТБ (его напрягает, что его младшая сестренка вечно тащится позади черепашьим шагом), стреляет обратно и с надеждой вглядывается в глаза матери.
- Скоро, сынок. Через месяц.
- У-у-у-у... – стонет-рычит он.
- Ну, зато уже скоро будет Николаус.
- Да-а-а, но когда-а-а это еще будет.
- Скоро, сынок. Через недельку, шестого декабря. Мама уже отнесла ваши с ... (не слышно имени) носочки в садик и в продленку.
- Носочки?! – восторженно кричит пацан.
- Ну да, кождому по носочку. Тебе - со снеговичком, ей – с лосенком. Он же должен положить вам туда подарки.
- Мама, а то он пинисет? – тянет малышка.
- Этого я не могу сказать. Это же он принесет. Это сюрприз.
- Мама, а Николауса на самом деле не...
- Ч-ш-ш! – мать заговорщически улыбается, грозит пацану: - Все-то ты знаешь!
- Мне Хамид сказал! И Паскаль тоже так гово...
- Мало ли, что там говорят твой Хамид... и Паскаль... - потом добавляет тихонько: - Сынок, не надо говорить нашей маленькой...
- ...нашему маленькому кактусику! – добродушно хохочет тот.
- Давайте споем! – предлагает мать воодушевленно, и они поют песенку про Николауса, известную любому ребенку с ясельного возраста. Голосу матери, невысокому, но звонкому и мелодичному, вторит голос пацана, уже попадающий во все ноты, даже самые высокие, а малышка тоже пытается им подпевать; как и у матери, у мелких нет акцента: