Будем же веселы и бодры, Lasst uns fro-o-oh und munter sein
И будем же радоваться от всего сердца. Und uns recht von Herzen freun‘
Весело, весело, тра-ля-ля-ля-ля, Lus-tig, lus-tig, tralalalala,
Скоро Николаусов вечер придет, Bald ist Nikolausabend da,
Скоро Николаусов вечер придет. Bald ist Nikolausabend da.
Темно-серые ноябрьские сумерки поспешно сгущающиеся над ними, и в этих сумерках их голоса звучат нестройным хором.
- Так, останаваливаемся, смотрим направо, налево, ждем, пока машина остановится, - машина останавливается на пешеходном.
- Пасибо, масына! – благодарит малышка. Они переходят через дорогу.
Пацан опять угнал вперед, а у него из-под колес разлетаются сухие листья. Его худосочный пацанячий зад почти не садится на седло, он ездит «стоя». Атмосфера над всем этим погребальная, типичная для конца ноября. Почему только мне никогда не показывают их лиц.
- А у них тоже уже ук‘гашено-о-о, - хнычет он, показывая на дом, один единственный в округе увешанный электрогирляндами, уставленнный фигурками спешащего по крыше на санях Николауса и оленят, пасущихся в палисаднике.
- И мы тоже украсим, - утешает его мать.
Малышка бодро семенит ему вслед, заботливо подталкиваемая матерью. Они поравнялись с невысоким зданием, на котором крупными буквами написано EVANGELISCHES GEMEINDEZENTRUM, Цетр евангилеческой общины. Белые стены его мутно мерцают в сгущающейся мгле, а внешний вид ничем не напоминает о грядущем празднике. Только на углу его, том, что выходит на улицу, висит большая электрическая рождественская звезда. И хоть уличные фонари горят гораздо ярче - ее желтый матовый свет даже среди них далеко виден настоящим путеводом.
- Мама, сто это за пицька? – маленькая останавливается возле газона, показывая на дохлую черноватую пичугу в пожухшей траве. – Цего она там лезыт, мама?
- Она умерла, зайка.
- Пацему?
- Наверное, заболела. Наверное, была старенькая, вот и умерла.
- Мама, а ты не стаинькая, мама.
- Нет, зайка. Мама у вас еще молодая.
- Мама, - подключается пацан (ему скучно ждать на одном месте, приходится гонять взад-вперед, пока малая топает вслед за ним): – А ты же не ум‘гешь, мама? – он картавит букву «р» на местный манер.
- Все мы когда-нибудь умрем, сынок. Все люди стареют и умирают. Я умру не скоро. Когда уже и вы будете старыми.
- Мамочка, - шепчет он потрясенно, - я не хочу, чтоб ты уми‘гала.
- Я тоже не хочу, сынок. Но если никто не будет умирать, на Земле для людей не останется места. Ведь нас так много. И рождаются все новые и новые люди.
- Детки?
- Детки.
Последние их слова я слышу, уже не видя их. Я вновь над ними летаю, уже головы их не больше точки. Но прежде чем с глаз моих совсем убирают эти точки, я еще раз слышу голос пацана:
- Мама, а что будет с нами, когда мы ум‘гем?
'гем-‘гем?.. 'гем?.. – вторит ему картавое эхо.
Потом на место им окончательно приходит пронзительная светлая яркость, в которой нет уже ничего. Только отдаленным гулом – „Bald ist Nikolausabend da, bald ist Nikolausabend da...» - плавают-носятся по стемневшей атмосфере обрывки их пения, то вопрошая-подскакивая вверх на первой, то опускаясь-отвечая на повторной строчке.
***
Я не скучаю. Я занят более важными делами. А эти более важные дела – не суть перебирание воспоминаний из совместной жизни с ней, это уж точно. Прошедшей, короткой сравнительно - но не моя в том вина.
Вот только физиологию пока никто не отменял. А жаль. Как было бы круто просто отключить это гребаное влечение, эти стояки вхолостую – особенно по утрам. Но слишком много мы с ней всякого переделали. Слишком много всего было, чтобы вот так вот, на сто восемьдесят – и совсем ничего вдруг.