Пытаюсь практиковать былую тактику – ложиться в постель в полуовощном от впахивания и – когда получается - тренировок состоянии. Чисто механически порой срабатывает и у меня не встает. И мне не докучают вредные мысли. А в остальном сплю я нормально. На диван переходить не тянет. Вот только не знаю, с какого перепугу мне снятся сны про ее детей. Привыкаю забывать их на следующее утро и не задумываться над ними. Привыкаю жить один и не задумываться над своей ситуацией. Сильно выручает работа и тот факт, что я часто в разъездах.
Мы мало тусовались с ней. «Блестящий мир юридических фирм», - как назвал однажды в своей статье Стар Лекс эту сферу деятельности, мою, ее – суть не что иное, как большой колхоз, где, правда, каждый сам за себя, но все друг о друге все равно всё знают. Особенно, кто - с кем. Нет, мы с ней не были столь сиятельными «иллюстрами», чтобы нашими отношениями особо интересовались – я слишком скучен, а она на слишком незначительной позиции. Поэтому неприятных вопросов типа: «Ну, как там Оксана? А... вы больше не... прости... не знал/не знала», - фактически не было.
Другое дело – свои. Родители, там, Тоха. У него с Ренаткой по ходу все более, чем нормально. Я искренне рад за него. Пока в нечастых телефонных разговорах с ним удавалось как-то обходить этот неугодный мне вопрос о моей теперешней ситуации, но уверен, он уже в курсе. Просто ждет, чтобы я первым начал говорить на эту тему. Пусть ждет. Отец с матерью – другое дело. К счастью, я не звоню им каждый день и не обсуждаю с ними все. Однако, они тоже могли узнать.
Как бы то ни было, рано или поздно придется открыть им, что их сын в очередной раз накосячил – именно так они решат, потому что успели привыкнуть к ней. И если так будет, то я не буду их в этом разуверять – я же не баба какая-нибудь, чтобы п...деть и выворачиваться наизнанку. Так что они проглотят эту наверняка горькую для них пилюлю, но потом смирятся – и все на этом.
Я так и не спросил, где она теперь живет, да и не собираюсь этого делать. По дороге на работу мы с ней не встречаемся. Она прекрасно знает мой график, и ей ничего не стоит выбираться на работу раньше или позже.
А сегодня вернулся из очередной деловой поездки и видел ее на главном. Мой ICE, интерсити-экспресс, опоздал аж на сорок минут. Народу валом даже в первом классе. Между работой то и дело сваливаешь из купе - отвечать на звонки в тамбуре. Наконец, вылезаю под одним из гигантских цилиндрических вокзальных сводов из стекла. Вылез я изрядно помятым и в дрянном настроении, и мне сразу же резко ударил в ноздри тошнотворный в своей сладости запах жареного миндаля, который теперь в предрождественское время продают уже возле путей. Но когда вышел на перрон и на противоположной платформе увидел ее, как-то сразу успокоился.
Да, это была она. Ссутулившаяся, на ногах вместо туфель сапоги по случаю зимы. На лице – ее коронный взгляд: в пол. На плечах ноут и сумочка. Идет, вернее, тащится к поезду. Ей тяжело? Вроде не с чего. Тогда отчего это у меня сразу инстинктивно возникает желание, нет, потребность подбежать и помочь ей. Не сказать, чтоб раньше я был с ней таким галантным. Она в очках. В первый раз вижу ее в очках где-то вне дома.
Черт, думаю внезапно, кто выдумал эти гребаные расставания-разрывы. Взрослые же все люди, ну, мало ли, пусть каждый трахается, с кем хочет, разбежались – разбежались. Эмоции, эмоции – а могли «остаться друзьями». Почему сработало с другими моими бывшими? Номинально, по крайней мере. Почему не сработало с ней? Кто так решил? Я, типа? А мог просто так подойти к ней сейчас, мол, привет, дай, помогу, как ты, куда едешь, а, по делам, а я, блин, только что вернулся, гребаный бан, железная дорога, чтоб без опозданий – не бывает, так куда тебе, на сколько, а, ну бывай, слышь, стой, может, пообедаем как-нибудь вместе, хорошо, пришлю тебе приглашение в аутлук, ну, пока...
Стою, думаю все это и мысли роем кружат в моей усталой голове. А я все стою неподвижно, как пень, и наблюдаю за ее одиссеей к ее вагону. Обычно она умеет лавировать между людьми, я замечал это в городе, метро и аэропорту. Она проскальзывает между них, просачивается, как вода, за ней не угнаться в толпе, особенно, если она и сама спешит. А теперь ее не узнать. Что-то с ней не так. Она натыкается на всех, ее пинают, а она уворачивается, отворачивается, не поднимая головы, будто, мол, оставьте меня в покое, не трогайте меня. Я вся в раздумье. Да, она вся в раздумье и бредет, едва не попав под оранжевенький штилловский автопогрузчик, от которого уворачивается в последний момент.