Была еще возможность оставить все так, как было, поэтому она и решила: «Не приду».
И пошла. Вопреки всему, с опозданием на полчаса. Может быть, и в этом таилась необходимость обмана, надежда на то, что Алексей не будет ждать, уйдет, и все останется по-прежнему? Тогда зачем она так спешит, почему так громко колотится сердце?
…По сторонам тропинки, на фоне светлого от лунного сияния неба, мечутся по ветру, тянутся к ней черные ветки орешника и о чем-то монотонно и глухо шумят листвой, словно предупреждая ее о неведомых тревогах, сердечной боли и мятежной радости…
Из взбаламученных туч вынырнула луна и озарила бело-голубым светом бугор, на котором стоял дуб. Листья на дереве лаково блестели, и даже отсюда, снизу, она слышала их особый голос — жесткие, они бормотали громче и тревожней, словно творили таинственное заклинание… И у дуба она увидела одинокую темную фигуру. Он! Ждет!.. Хотела повернуть — так вдруг испугалась — и не могла. Смотрела на него, и сердце замирало от боли и счастья…
И она побежала, тяжело дыша, по крутому откосу бугра туда, к дубу, навстречу неведомому…
Оборвалась мелодия вальса. Галина выключила радиоприемник и отошла к окну. «Завтра я уже не увижу его, — подумала она. — Нужно, нужно на что-то решаться… Не может это продолжаться бесконечно… Суд людей? Ну что ж… Каждому не объяснишь, а жить так больше нельзя…»
В дверь постучали. Так стучит только муж — не стучит, а скребется, словно кошка. Галина вздохнула и туже стянула на груди концы шали.
— Да, да, сейчас!..
Она открыла замок, вошел Никита. Он был оживлен, взволнован чем-то, хотя она и не видела в темноте выражения его лица. От Никиты пахло морозом, затаившимся в складках одежды.
— Ты спала? Нет? А почему же без света? Знаешь, Галчонок, у меня сегодня такой хороший день! — Он сбросил ей на руки полушубок, прошел вперед и щелкнул выключателем. Яркий свет залил комнату. По привычке щуря глаза и потирая озябшие руки, он продолжал все так же оживленно:
— Завтра ребята отправляются на новую площадь. Кедринскую бригаду посылаем… Роман Сельдин, главный геолог, говорит, что площадь страшно перспективная… Заметь: страшно!.. Вот чудак! Во время войны там пробурены три разведочные скважины и все три дали соленую воду…
— Это где же? — спросила Галина, чтобы поддержать разговор.
— В районе Соленой Балки… Да-а… Бурение тогда прекратили, а сейчас вот снова начинаем. Мы изучили документы, касающиеся тех скважин, и Сельдин пришел к выводу, что бурить нужно севернее, у оврага, и глубже, до девонского горизонта… Убедил, поставили станок, и вот завтра экспедиция отправляется… — Он передернул плечами и добавил: — А на улице морозище, градусов тридцать… Ты почему молчишь?
— Жду.
— Не понимаю.
— Жду, когда ты выговоришься.
— А-а… Да, я сегодня говорливо настроен… И весел. Это от вина. После совещания мы с ребятами в ресторан зашли, выпили по рюмке — вспрыснули начало, так сказать… Хорошее вино, «Цинандали». Да, послушай, почему у нас табачным дымом пахнет? Ко мне кто-нибудь приходил?
Галина смутилась и, отвернувшись, ответила:
— Нет, никто не приходил.
— Как же так? Сам я не курю… — Никита подозрительно посмотрел на жену и вдруг спросил: — У тебя был мужчина?
— Кушать будешь? — перебила его Галина.
Настроение Гурьева резко изменилось.
— Отвечай, когда тебя спрашивают! Кто здесь был?
Галина пожала плечами:
— Не все ли равно?
— Слушай, ты… Я не позволю так шутить с собой!
Она открыто посмотрела на мужа и, помедлив, ответила:
— Это, к сожалению, не шутка… и прошу не кричать на меня.
Гурьев осекся. Опустившись на стул, развел руками:
— Ничего не понимаю. Объясни, что происходит у нас?
— Что ж, могу и объяснить.
Гурьев смешался и зачем-то вытащил из кармана футляр с очками. Галина смотрела на его растерянное лицо, суетливые движения рук, и жалость, извечная бабья жалость, украдкой начала подбираться к сердцу.