Климов злится, но не подает вида.
— Отстань, пила, — устало говорит он и начинает стаскивать с ноги сапог. Сапог не поддается, и Климов злится еще больше. — Отстань, кому я сказал!
Настя останавливается. Климов боится взглянуть на нее, старательно возится с сапогом.
— Хорош, нечего сказать, — нарушает минутное молчание жена. — Докатился, что сапог снять не можешь…
— Эх, ты-ы-и, — чуть не плача, тянет Климов. — Что ты понимаешь, а? Ничего ты не понимаешь. Ведь завтра уезжаем, в сте-е-епь… — Поднял узловатый указательный палец. — Ругаешься вот, а я на совещании выступал, мне Вачнадзе руку жал, спрашивал: «Не подведешь, Иван Иванович?». Не подведу, говорю, Лазарь Ильич, полная надежа на меня у вас должна быть. Во, поняла?
— А налакался-то зачем, налакался-то?
— Ды… как жа? — Климов даже квадратную ладонь прижал к груди для пущей убедительности. — Как жа? Ведь случай какой, как не выпить? Зашли после совещания в ресторан и выпили — все чин чином, как полагается. Мастер наш, на что непьющий, и то выпил.
— Столько же, сколько и ты?
— Все поровну, — храбро соврал Климов. — Ни на грамм меньше… И Вачнадзе тоже… Только вот Гурьев… Несколько рюмок «Цинандали» высосал и ушел быстренько… Не люблю я его, рабочего человека сторонится — вишь ты, начальство! Не-ет, не нашенского племени он человек… У буровика, ежели он настоящей пробы, душа нараспашку — каждый заглянуть может…
— Ну, понес, — перебила его Настя. — На себя посмотри, а потом других суди. Сам сейчас не знай на кого похож, сапог снять не можешь…
Но упоминание о Кедрине и Вачнадзе произвело на Настю впечатление. Их она уважала и постоянно ставила в пример мужу. Ей очень хотелось, чтобы Иван походил на них.
…Познакомилась она с Иваном в своем родном заволжском городе Пугачеве, где он учился на курсах бурильщиков. Встретились случайно, на танцах. Пригласил на вальс, она пошла, разговорились. С тех пор и начали встречаться. С каждой новой встречей ей все больше и больше нравился этот несколько грубоватый, но прямой человек, с ласковыми васильковыми глазами пол нависшими белесыми бровями. В любви он не объяснялся, но и без этого она видела: любит. Закончив курсы, он предложил ей пожениться, и она согласилась.
Работал Климов хорошо. Об этом все говорили, даже в газетах писали. И она гордилась своим «мужиком», хотя и не показывала этого на людях. В доме был достаток — Иван зарабатывал хорошо. И только одно беспокоило ее: любил Иван при случае выпить, а под хмельком начинал вдруг хвастаться, как мальчишка:
— А читала в областной газетке, Настасья?
— Что?
— А там опять про твоего благоверного статейку пропечатали. Ничего статейка, мне нравится. Бурильщик Климов еще может кое-чего. Как думаешь, может, а?..
А утром, когда проходил хмель, неуклюже извинялся:
— Ты, Настасья Петровна, того… этого… не принимай близко к сердцу… Нельзя мне много пить — не буду больше…
Но проходил месяц, другой, подворачивался какой-нибудь случай, и он забывал про свое обещание.
Вот и сегодня. Пришел поздно, с тяжелой головой. Горько и обидно слушать его никчемные оправдания. Зачем оправдывается, зачем хвастается?
И все-таки упоминание о Кедрине и Вачнадзе немного успокоило Настю.
— Ладно уж, стаскивай сапожищи-то… Ужинать будешь?
Климов ожил, заулыбался.
— Давно бы так… А то пилит без передыху, аж тошно становится… Ты помоги мне, сапог никак не сниму, застрял, проклятый, — ни туда, ни сюда…
Настя облегченно вздохнула: муж в одно мгновение стал прежним — веселым, разговорчивым, насмешливым. За его грубоватостью она почувствовала смущение, просьбу о прощении. Этот его тон был знаком ей. Ласково посматривая на мужа, тихо сказала:
— Ты не сердись, Ваня… Обидно ведь мне. Наташка весь вечер ждала: папа да папа… Хотелось нам побыть с тобой… Как я буду здесь, одна-то?
Стащив сапоги, она уткнулась ему в колени, всхлипнула.
— Брось, Настасья, — осторожно трогая своей грубой ладонью ее голову, заговорил Климов. — Аль впервой? Ну, успокойся, не хлюпай… Баба ты крепкая, управишься… А что касаемо меня, так ты не думай… я про тебя не забуду… Эх ты, лебедушка моя! Сто лет проживу и все время говорить буду: всем взяла — что лицом, что по хозяйству, что по женской части… Да и характером бог не обидел…
Настя подняла заплаканное лицо. Это был он, ее Ваня, которого она так любила, за которого не пожалела бы жизни. Только он может сказать такие слова и вложить в них столько теплоты.
А он говорил:
— И чего разревелась? Радовалась бы, что муж уезжает… Эх, ты-и-и, дуреха…