Мастер и Альмухаметов веселыми глазами посмотрели на Климова.
— Звали? — спросил Климов и, не дожидаясь приглашения, сел на свободный табурет.
— Звали… Долго спишь, Иван Иваныч.
— А чего же делать? Мне с четырех на вахту — спешить некуда.
Климов посмотрел на оживленное лицо мастера, смуглое, чисто выбритое, чернобровое и, не сдержавшись, улыбнулся тоже: «Красивый мужик, елки-палки…» Покосился на Ибрагима. У того хитро блеснули раскосые глаза. «Опять чего-то задумал, шайтан!»
Ибрагим поднялся, посмотрел на будильник, стоящий на тумбочке у постели мастера.
— Вай, вай, скоро восемь. Я пошел. Подготовить буровую надо…
Алексей поднялся тоже.
— Значит, договорились, Ибрагим Алексеич? Внимательность и еще раз внимательность. Никакой самодеятельности.
— Хорошо, мастер.
— Ну, иди. — Алексей положил руки на плечи Ибрагима. — Желаю удачи… — Он слегка тряхнул Альмухаметова, как бы проверяя его на устойчивость, и некоторое время смотрел на закрывшуюся за Ибрагимом дверь.
— Что он придумал? — спросил Климов, кивнув на дверь.
— Ничего особенного. Решил дать сегодня скоростную проходку. Разумеется, с учетом наших условий.
Климов встрепенулся, заерзал на табурете. Горячими глазами смотрел на мастера, ловил каждое его слово. Потом заговорил возбужденно:
— Опять обскакал он меня! Ведь я, Алексей Константиныч, тоже хотел просить, чтоб вы благословили меня на это. Обдумал все, и вот… Эх, все испортил Ибрагимка!
Алексей рассмеялся.
— Да что он испортил-то? Это же хорошо, что и ты решил пойти на такое дело! Ибрагим пусть добьется рекордной выработки, а ты побей его достижение; он пробурит завтра больше, а послезавтра ты пробури еще больше… Только знаешь что, Иваныч?
— Что? — помолчав, осторожно спросил Климов.
— Не обижайся на мою прямоту, но об этом я тебе должен в глаза сказать: не нравишься ты мне в последнее время, кислый ходишь, смотреть на тебя прямо-таки тошно…
Климов покраснел и опустил глаза. Алексей продолжал:
— Что с тобой? Можешь поделиться?
Наступило молчание. После небольшого раздумья, вздохнув, Климов ответил:
— Нет, не могу. Мое это… Болячка… Сам в себе сколупну ее и залечу…
— Ну, что ж, — помолчав, сказал Алексей и круто переменил тему разговора:
— Теперь поговорим о деле. Рассказывай, как и что решил.
Климов рассказал. Закончив, посмотрел на мастера. Тот задумчиво ходил по комнате, скрестив руки на груди. Остановился.
— Все?
— Все. Что скажешь, мастер?
— Неплохо. Но не ново. Жизнь, дядя Ваня, требует пересмотра всей технологии. Нам нужно идти вперед, ломать каноны, установленные нашими дедушками. Мы уже взрослые, и нам под силу это… Ты помнишь тот случай, когда Гурьев наказал тебя за то, что ты бурил с помощью воды?
Климов насторожился, ответил:
— Не забыл. Понизил мне разряд с седьмого на шестой. На целый месяц. А что?
Алексей сел.
— А как ты посмотришь на то, если мы на этот раз поступим наоборот?
— Не понимаю.
— Все очень просто. Я разрешаю тебе бурить с помощью воды, ты буришь — и никаких понижений в разряде.
Климов не поверил.
— Только вода?
— Да, вода. Глинистый раствор оставим пока в покое. Ну?
Климов развел руками.
— Вот и хорошо. А теперь слушай внимательно. Что будет неясно, спрашивай…
Ушел и Климов. Алексей подошел к окошку. Начинался рассвет — необычный, странный для глаза: ультрамариновый. Пораженный, Алексей оперся руками о подоконник, подался вперед. «Что за чудо? Впервые вижу такое…» Оглянулся: «Может, электросвет выключить?» Подошел к выключателю, нажал на кнопку, и в комнату, погрузившуюся в полусумрак, сразу ввалилось удивительное сиреневое утро. Ощущение было такое, будто находишься где-то на другой планете, на которой все краски прямо противоположны привычным, земным. Алексей опять нажал на кнопку и за стеклами, опять сгустившись, тихо и торжественно засветился густой ультрамариновый рассвет… «Да-а, чудеса, — подумал Алексей. — Как удивительно разнообразна степь, эта в сущности очень однообразная снежная равнина… В городе такого рассвета не увидишь…»
Алексей подошел к столу, придвинул к себе раскрытую тетрадь. Задумался. Потом снял колпачок с автоматической ручки, и перо быстро забегало по чистой странице.
«…Я не отослал тебе свое первое письмо, не отошлю и это — и все-таки пишу… Не могу не писать. Я любой мыслью могу поделиться с товарищами, но не могу поговорить с ними о своей тоске по тебе, о своем ожидании встречи с тобой… С кем же тогда мне делиться этим? С тобой, хотя ты и далеко.