— Какая ты добрая, Настенька, — проговорила Галина, чувствуя, как нежность заполняет ее сердце.
Нисколько не смущаясь, Настя ответила, вздохнув:
— Все мы, бабы, такие добрые. Говорят, есть злые, сварливые… Брехня! Это, может, на первый взгляд так кажется: ух, какая злющая! А загляни любой из них в душу — доброта одна… Знаю я, по себе знаю, какие мы злые да сварливые… — И добавила неожиданно, глядя на то, как Галина, разбрызгивая воду, моется горячей водой над зеленым эмалированным тазом: — Красивая ты, Галинка. Груди-то, как у девчонки торчат, словно яблоки налитые.
А поздно вечером, поужинав и пересказав друг другу все новости дня, они сидели в потемках и пели песню о высоком дубе, что стоял среди долины в своей могучей, неповторимой красоте. И было так непередаваемо сладко и грустно на сердце!.. И хотелось почему-то заплакать. Обняться крепко-крепко, прижаться друг к другу и плакать, и петь о судьбе одинокого дуба…
Буровой мастер бригады, начавшей бурение скважины № 422 на участке Галины, Василий Митрофанович Анохин с нетерпением ждал нового инженера. Но «барышня», как он назвал Гурьеву, не явилась ни на первый, ни на другой день. Из разговоров с буровиками Анохин узнал, что «новенькая» безвыездно сидит на 82-й, у этого недотепы Горшкова, и там «наводит порядок». Анохин решил узнать подробности и, выбрав случай, зашел в контору к своему давнему другу Андрею Гавриловичу Куцыну.
Андрей Гаврилович работал снабженцем и, стало быть, должен знать все, что интересовало Анохина.
— А-а, Митрофаныч, — радушно встретил его Куцын, протягивая маленькую руку. — Здравствуй, здравствуй… Присаживайся поближе. Почему не заходишь?
Анохин уклончиво ответил:
— Дела, сам знаешь… — И вздохнул: — Дел невпроворот.
Куцын погрозил беленьким пальчиком:
— Брось, брось, знаю, почему перестал заглядывать. Боишься ты, Митрофаныч, боишься…
Анохин в силу некоторых обстоятельств уважал Куцына, по терпеть не мог его привычки повторять в разговоре одни и те же слова по нескольку раз подряд. Это мешало схватить суть разговора, приходилось напрягать внимание, и после беседы с Куцыным у него всегда болела голова.
— Трусишка ты, Митрофаныч, трусишка. Да, да, как зайчик, вот именно, как зайчишка… Что, неправда, да?
Анохин, подавляя раздражение, ответил:
— Ты как всегда прав, Андрей Гаврилович, — боюсь я нового инженера.
— Ага! — воскликнул Куцын. — Значит, я угадал!
Анохин, не сдержавшись, грубо оборвал:
— Чему радуешься-то?
Куцын обиженно умолк и, прокашлявшись, зло бросил:
— Ну, а зачем пришел тогда?
Вопрос был явно лишним. «Только не затем, чтобы выслушивать твои телячьи восторги», — про себя ответил ему Анохин, чувствуя, что сейчас встанет и хлопнет дверью, не узнав главного. Стараясь загладить резкость, примирительно сказал:
— Не обижайся, Гаврилыч. Мы старые друзья. Войди в мое положение: мне же работать нужно с этой… э-э… барышней, а ты шуточки шутишь. Несолидно получается.
Куцын улыбнулся, широко растянув свой безгубый рот, и осторожными движениями рук поправил на голове волосы цвета ржаной соломы.
— Ладно уж, ладно. Понимаю. Что интересует тебя?
— Сам знаешь — Гурьева.
Куцын закатил под лоб зеленоватые глаза и вздохнул:
— Ах, Митрофаныч, Митрофаныч. Гурьева это… это… — он чмокнул и пощелкал пальчиками. — Леденец… вот, вот, именно леденец. Обсосать хочется. Н-ну, женщина, скажу тебе, ну, женщина… — И подавшись всем своим маленьким тельцем к Анохину, заговорщически зашептал: — Жена нашего главного. Бывшая. Ушла от него, ушла, понимаешь? Не желаю, говорит, с тобой жить, надоело, говорит. Буду, говорит, работать, не желаю терять самостоятельности… Принципиальная, о! Принципиальная!
Анохин морщился, как от зубной боли, но Куцына не перебивал. Без сплетен Андрей Гаврилович не может жить так же, как рыба без воды. Пусть уж разгрузится от этого багажа, если не может приберечь для другого. А Куцын шептал:
— Главный рвет и мечет, рвет и мечет. Пожелтел, как лимон, вот именно, как лимон, и рвет и мечет, на нас зло срывает. А мы тут при чем? Разве мы виноваты? Не виноваты мы, не виноваты… Она заходила сюда, в отдел кадров, интересовалась Горшковым и этим… как его?.. э-э… да, Соловьевым!.. Ну, женщина, скажу тебе, Митрофаныч, ну, женщина! Глазищи — во! Целые озера… Не знаю даже, что и сказать еще. Лицо, нос, губы, лоб, руки — ах, Митрофаныч, мечта! Вот именно — мечта!..
— А что она спрашивала о Горшкове и Соловьеве? — осторожно спросил Анохин.
— Известно что, давно известно, — отмахнулся нетерпеливо Куцын. — Где, что, когда… Анкетные данные…