На новом месте все должности инженерно-технических работников были заняты. И Галина поняла: Гурьев добился своего. Прошел еще год — нудный, однообразный, бесцветный. Она много читала. Чтение как-то скрашивало одиночество, притупляло тоску, но были часы, когда она чувствовала себя такой опустошенной и ненужной… И вот появился Алексей Кедрин…
Чем он понравился ей тогда? Открытым, смуглым от загара лицом? Своей убежденностью в споре с Никитой? Умением слушать?
Он сидел в кресле, положив книгу на колени, и был чем-то похож на ученика-старшеклассника, а она ходила по комнате и вспоминала о Москве. Слушал он серьезно, иногда улыбался, мягко, задумчиво, иногда вставлял короткое замечание — тоже как-то ненавязчиво и к месту…
Она — конечно же! — согласилась заниматься с его ребятами. И увлеклась. К занятиям готовилась с волнением и старательно, отыскала студенческие конспекты лекций, перечитывала их, выписывала нужное, составляла планы занятий. И Алексею нравились ее лекции.
Как-то после занятий, провожая ее домой, он сказал:
— Удивительно… Послушал я сегодня вас и вроде умнее стал.
— Но ведь это вам давно известно! — приостановилась она, стараясь понять, шутит он или говорит серьезно.
— Верно, — согласился он. — Но я не придавал этому нужного значения. А сегодня послушал вас, представил себя на буровой и вдруг подумал: как это важно помнить, чтобы случай не застал врасплох… Нет, что ни говорите, а у вас настоящий талант педагога.
— Кедрин, вы смеетесь надо мной!
— Нисколько. Говорю со всей серьезностью, — и улыбнулся затаенно; она не могла видеть его улыбку в темноте, но почувствовала: он улыбается. И все-таки было так приятно слышать его слова!
А однажды сказал:
— Вы рассказываете ребятам о самых прозаических вещах так, словно стихи читаете…
— Вы безудержно льстите мне, Кедрин. Я наконец начну сердиться, — и погрозила ему пальцем.
— Нет, нет, что вы! Я не льщу — ненавижу льстецов, — я только хвалю вас…
— Я обижусь, Кедрин, — притопнула она ногой, остановившись. А он, тоже остановившись, засмеялся как-то по-мальчишески азартно и нисколько не обидно. Она засмеялась тоже.
Потом спросила:
— Вы, наверно, увлекаетесь поэзией?
Алексей ответил просто:
— Не знаю. Трудно сказать… Но хорошие стихи запоминаю.
— Наизусть? — наивно удивилась она.
Алексей засмеялся.
— Наизусть.
— Кто же ваш любимый поэт?
— Маяковский. Хотите прочту?
…Чем чаще встречалась она с Алексеем, тем больше он нравился ей. Нравился всякий: и тогда, когда он разговаривал с кем-нибудь, а она, зачастую против желания, наблюдала за ним, и тогда, когда молчал, слушал, думал, устремив глаза куда-то вдаль, когда сердился, шутил, смеялся… А смеялся он как-то особенно — по-мальчишески открыто, всем лицом, немного запрокинув голову назад.
Думала о нем часто. Делает что-нибудь и вдруг поймает себя на том, что вспоминает вчерашний вечер, разговор с Алексеем, что ждет сегодняшнего вечера. Это были мучительные минуты. Она не хотела, не смела думать и… думала. Она не забывала, что она замужняя женщина, что даже в мыслях она должна быть верной мужу, и все-таки думала о другом — об Алексее…
«Неужели люблю? Неужели?» — спрашивала она себя в смятении и решала прекратить эти встречи, отказаться от занятий с буровиками. Но подходило время, и она, захватив тетради и нужные книги, шла снова.
Гурьев был верен слову — сколько ни упрашивал его Алексей, заниматься в «комбинате» отказался. И был недоволен тем, что согласилась на это Галина. Каждый вечер настаивал:
— Брось! И чего ты с ними возишься? Ведь не будет никакого толку…
— Но пойми, — убеждала она его, — ребята так довольны. Задают вопросы, тянутся к знаниям… Ну, почему ты не хочешь помочь им?
— У меня своих дел по горло — дай бог справиться. Отдыхать-то я должен?
— Но ведь и Кедрин работает, и Вачнадзе, и Сельдин…
Никита ворчал.
— Кедрин, Кедрин… Нашла тоже сравнение. Он сутками может работать, твой Кедрин, и усталости не почувствует… И потом, знаешь, мне не нравится, что ты пропадаешь где-то допоздна… Мы совсем не бываем вместе.