Но сторож словно читал в его мыслях.
— Вот глядите, Алексей Михайлович, видите, как эта стена упала, — не иначе, как он там лежит себе да ждет.
Алексей осторожно спускался по развалинам. В другом конце, среди балок и лесов, шла работа по откапыванию первой турбины. Значительная часть серого туловища уже обнажилась, и были видны вмятины, шрамы — раны, нанесенные взрывом. Их размеры можно будет определить лишь тогда, когда турбина будет поставлена в нормальное положение. Но Алексей уже чувствовал, что с турбиной что-то неладно. Он и торопился и рад был оттянуть момент, когда он прочтет на металле неотвратимый приговор. Он погладил чугун, обжегший холодом его пальцы. Старик молча семенил за ним. Относительно турбины и он не питал особых надежд. Ее повалило на бок, вырвало из фундамента, придавило стальными балками — он боялся не меньше, чем Алексей, и поэтому вокруг турбины они ходили в молчании, как вокруг тяжелобольного: знаешь, что он должен умереть, но еще не хочется облечь в слова мрачную мысль о неизбежности.
Алексей быстро шел домой по хрустящему, таинственно поблескивающему снегу, отражающему свет почти невидимого, подернутого седым туманом месяца. Небо было почти белое, и перспектива улиц казалась бесконечной в мягком, кротком полусвете. У самого подъезда он встретил Людмилу с Асей.
— А вы куда?
— Мы с прогулки. Правда, папочка, какая хорошая погода? Мне всегда казалось, что я не люблю зимы, но ты только посмотри, как красиво, правда? Может быть, даже красивее, чем летом. Хотя нет, летом красивее.
Со двора доносилась музыка, — играли на гармошке.
— А у них опять играют, — сказала Ася.
— У кого?
— У милиционера. У них теперь все время играют и приходят гости и пьют. Ты разве не знаешь?
— Нет.
— Там ведь приехал муж этой тетеньки, — знаешь, он погиб, а потом оказалось, что не погиб, а у нее уже другой муж, и теперь он приехал, и вот они все пьют и танцуют, а потом плачут.
— Кто плачет?
— Ах, какой ты, ну не гости же, а они… Милиционер и милиционерша, ну и этот муж…
— А у тебя откуда такие сведения?
— Как откуда? Все знают… И мне говорила дворничихина Леся, а она уж знает, правда? А у них такая маленькая девочка, и я иногда с ней играю. Ты любишь маленьких детей? Этот новый, нет, тот, старый, который приехал, все носит ее на руках, она, очевидно, ему очень нравится. И она, вправду, очень красивая. Как ты думаешь, мама, у Фроси теперь будет два мужа?
— Ну что ты болтаешь? Нельзя ведь иметь двух мужей…
— Ну, так как же? Она же думала, что его убили… Так что же теперь будет?
— Не знаю, дочурка… Останется либо с одним, либо с другим.
— Да? Но ведь жалко…
— Кого жалко?
— Милиционера… И того, второго…
Людмила зажигала лампу; Алексей с улыбкой смотрел на Асю. Но девочка уже позабыла о милиционере. Она заметила на столе клочок бумаги в клеточку.
— Папочка, сыграй со мной в «морской бой», пока тебе мама подогревает обед… Я тебя очень прошу!
— Ну давай, что ж с тобой поделаешь.
Людмила смотрела из кухни на две склонившиеся над столом головы. На темную голову Алексея и светлую — Аси. Сердце болезненно сжималось. Все как будто было в порядке, — они не возвращались к тому разговору, и Алексей был теперь другой, гораздо веселее и приятнее. Она чувствовала себя как бы исключенной из семейного круга, которым свет висячей лампы очертил две головы, светлую и темную, склонившиеся над столом.
Сюда тоже доносились снизу чуть слышные звуки гармошки. Людмила вспомнила, что она уже несколько раз столкнулась во дворе с женой милиционера, но та проходила сторонкой, не глядя ей в глаза, словно желая избежать разговора. Занятая своими делами, Людмила не обратила на это внимания, но теперь вспомнила и высокого худого человека, стоящего на пороге флигеля с завернутым в платок ребенком на руках.
А во флигеле охрипшим голосом скрипела гармонь, и Фрося, спотыкаясь о ноги сидящих, танцевала с мужем-милиционером. Степан, прежний муж, сидел на кровати и играл, склонив голову на плечо, и не отрывал глаз от своей и не своей теперь жены.
— Что же, выпьем, — остановился милиционер и налил водки в толстые, зеленого стекла стопки. Дворничиха выпила, шумно глотнув и по-деревенски выплеснув последние капли. Теснящиеся в углу девушки хихикали.
— Выпей, Степан, — угощал милиционер, и тот, отложив гармонь, мрачно опрокинул стопку.