Здесь, среди всех этих свертков, мешков, ящиков, коробок она чувствовала себя царицей, владычицей. И наряду с наслаждением, которое давала ей эта ощутимая, близкая, обильная пища, она испытывала презрение к людям, не обладавшим такими запасами, таким богатством.
Она никогда не прикасалась к связке колбасы, которую грызли черви и из которой сыпалась сухая белая пыль. Притворялась, что не видит. Дрожащими пальцами выбирала она из манной крупы шарики мучницы, обманывая себя, что это ничего, что это лишь слиплись мелкие зернышки. Минутами черной тучей нависало над ней сознание, что сокровища начинают портиться, что идет неизбежный, беспощадный процесс разрушения. В углу от протекавшей, проржавленной крыши расползлись огромные пятна сырости, от мокрого, прогнившего пола несло грибком, и сырость невидимо, упорно проникала в шкафы, сундуки, свертки, расползалась коварными щупальцами, как рак, пожирающий организм. Тщетно она проветривала, просушивала, старательно следила. Эта темная комната, куда никогда не заглядывало солнце, мокрая и мрачная, была врагом ее сокровищ, врагом ее счастья. Да, там была светлая, сухая квартира, но как, о господи, перенести туда все это? Она терзалась днями и ночами. Ей казалось, что она слышит работу, тихую, коварную, упорную. Во мраке щелкают крохотные, почти невидимые челюсти. Вьются черви, проникая вглубь мешков, прокапывают коридоры в белой пшеничной муке, в темной гречневой крупе. Звенят прозрачные крылышки мучной моли, невидимых, неведомых грабителей-паразитов, злоумышляющих против ее достояния. Она ворочалась с боку на бок, вставала, зажигала свечку, вытаскивала мешки, развязывала их, лихорадочно пересыпала. До изнеможения. Снова ложилась, но в комнате продолжался шелест, шорох, шепот, которого не уловило бы ничье ухо, но которые она слышала ясно. Шла разрушительная работа, и от этого не было никакого спасения, кроме одного, которое было недостижимо.
А там, на новой квартире, уже кончали красить стены. Девушки вымыли полы и окна. Веселое весеннее солнце светлыми дрожащими полосами играло на стенах, как волнующаяся вода. Коричневая каемка вверху, наивный рисунок птички на ветке с четырьмя симметричными листочками напоминали о чем-то милом, щебечущем. Наконец, слесарь вставил в двери замок, сменил дверцу у кухонной плиты, и все было готово.
Фекла Андреевна спокойно приняла это к сведению. Она ни с кем не поделилась новостью. Когда Людмила спросила ее, что с ремонтом, старуха пожала плечами:
— Ремонт… Что вы не знаете, как теперь работают? Ваша квартира тоже ведь не готова, а ведь ваш муж инженер, не то что я, никому не нужная старуха… Кто станет ради меня торопиться…
— У нас другое дело, там капитальный ремонт, а внизу только красили.
— Красили, красили… Кто его знает, когда они кончат.
Она ускорила шаги, чтобы избежать других вопросов. Она и себе не хотела признаться в самоочевидном факте, что квартира готова и что туда можно немедленно переселиться. У дворничихи, у соседок она ворчала на ремонт, на то, как затягивается работа, и, наконец, сама поверила, что квартира не готова. С маниакальным упорством повторяла она себе, что, быть может, что-нибудь изменится, решится само собой, без ее участия. И с удвоенным усердием бегала по городу, добывая новые продукты. Раз ей дали квартиру, — значит, о ней вспомнили. Нужно было использовать источники, до которых она еще не добралась или которые еще не совсем иссякли. С самого утра начинала она свои странствования. Пробивалась к директорам, к их заместителям, помощникам, заведующим складами. И каждому рассказывала свою печальную историю, свои несчастья, о которых тяжко было слушать. Со сдержанным вздохом, с достоинством, без слез и рыданий рассказывала она о смерти дочери, зятя, сына, внука. Она выпрашивала, вымаливала, выклянчивала пайки, записки, разрешения. Она не брезговала ничем. И ей давали. Давали из жалости, из отвращения, из сочувствия. Давали в память не только об ее умерших, но и обо всех умерших. И она брала. И, словно прилежный хомяк, все стаскивала в свою нору. Она худела, желтела от дневной беготни, от своих ночных терзаний, от ожидания переезда. Она потеряла даже непреодолимое желание пососать конфету, которое раньше с такой силой охватывало ее, ей уже не нравился выпрошенный чай. Она сохла, голова начинала дрожать непрестанной мелкой дрожью, последний торчащий до сих пор в бескровных деснах зуб выкрошился, желудок почти не принимал пищи. Но тем неудержимее овладевала ею жажда обладания, тем более опьяняли ее воображаемые пиры… Стоит ей только захотеть, стоит шевельнуть пальцем, открыть ту или иную жестянку, отрезать какой-нибудь кусочек, откупорить бутылку… Хотя как раз бутылку-то она откупорить решилась. После долгой, долгой борьбы с собой. Правда, это не была пища, а лишь водка, менее ценный продукт, годный разве что для обмена. Но она откупорила. Ее одурманил, потянул к себе крепкий запах. Налила кружку, выпила медленно, смакуя. По телу разлилось живое, быстрое тепло. Налила еще раз, опять выпила. Медленно, смакуя, чмокая губами.