Во дворе загрохотал грузовик, внизу открылись двери, зазвучали голоса на лестнице, сверху от Демченко тоже сносили вещи. Старуха слушала. Нет, они не успели захватить все сразу. Ася и Дуня с радостным писком носились по лестнице. Людмила, видимо, уехала с первой партией вещей. Прошло довольно много времени, прежде чем машина снова загрохотала во дворе. Старуха слушала. Люди уходили, люди уезжали, а она оставалась здесь, в этой комнате, в которую — боже мой! — уже так давно принесла первый сверток с продовольствием и спрятала в шкафу. Уезжают, исчезают, придут новые, которые ни о чем не догадываются, ничего не знают, и тогда можно будет жить спокойно. Здесь она хозяйка. И, бросив взгляд в окно, где над крышей напротив виднелся победный, золотистый диск солнца, она еще раз радостно осознала, что здесь слишком высоко, что сюда никто не проникнет, и все, что ее окружает, — ее, ее собственное и останется ее собственностью навсегда, навсегда. Внизу с грохотом захлопнулись ворота. Старуха уселась поудобнее, безвольно поддаваясь наплывающей дремоте. Закутанная в черную шаль, с обострившимся носом, она качалась над столом, как огромная черная птица, дремлющая над грудой падали.
XXI
Людмила остановилась у открытого окна. Казалось, внизу простирается беспредельное море — тихое, безмолвное. Город спал во мраке майской ночи. Пахло влагой мимолетных, частых дождей, горьковатым запахом поздно распускающихся в этом году каштановых листьев. Ни огонька, ни звука шагов. Тишина окутала землю, и лишь высоко, где-то там, в глубине бледного неба, неуверенно мерцала голубоватая звезда. Мгновенье спустя привыкшие к темноте глаза заметили, что этих огоньков много. Робкие весенние звезды, не похожие ни на ярко искрящиеся зимние, ни на пылающие блеском летние… От земли, от неба, от глубоко спящего города веяло невозмутимым покоем.
Но Людмила не была спокойна. Она перегнулась через подоконник, чувствуя на лице влажный ароматный воздух. Он обвевал горячие щеки, прохватывал холодком. Но холоден был не воздух. Пронизывающий дрожью холод шел изнутри.
Все назначенные сроки прошли, — сегодня был последний, окончательный. Алексея уже пять дней не было дома. Там, на территории электростанции, сегодня должны быть пущены машины, городские фонари впервые засияют светом.
Телефон молчал. Людмила боялась подойти к нему, позвонить. Вот уже и девять часов — фонари не загорелись. В десять она велела ложиться утомленной, огорченной Асе, которой на сегодня обещали последнюю сказку Шехеразады. Но прошло и одиннадцать и двенадцать, а город спал во мраке. Там, в главном цехе, волновался, приходил в отчаяние Алексей. Она знала, чего ему стоит это ожидание, как терзают его расспросами, с каким волнением он ждет телефонного звонка. Поэтому сама она старалась ни о чем не спрашивать. Она обращалась с ним осторожно, как с больным, ожидая дня, который должен же рано или поздно наступить. Но как назло, чем ближе был конец, тем становилось труднее. Подводили какие-то детали, припутывалось множество мелочей. И вот теперь Алексей назначил окончательный срок. Теперь он был уже совершенно уверен. Еще утром он позвонил и весело сказал Асе:
— Ну, маленькая, около девяти часов смотри в окно, увидишь сказку Шехеразады.
Беспомощно, равнодушно, упрямо передвигались стрелки часов. Половина первого.
Там, в потемках, волнуется, сходит с ума Алексей. Половина первого. Холодными огоньками мерцают высокие, голубоватые звезды. Густая тьма простирается над городом. Спят мертвые улицы.
Больше Людмила не могла выдержать. Она на цыпочках подошла к Асиной кровати. Девочка, видимо, спала. Людмила накинула пальто и потихоньку выскользнула из дому. Нужно пойти, нужно быть там, с ним, нужно сказать, что ведь если не сегодня, то завтра, что это ничего, что ведь ничего не поделаешь. Или даже ничего и не говорить, а только быть там, рядом с Алексеем, чтобы он чувствовал, что он не один.
Дверь едва слышно стукнула. Ася моментально привстала на постели. Да, мать ушла.
Девочка встала и босиком перебежала комнату. Окно было открыто, за ним была непроницаемая тьма. Вот тебе и сказка, — отец уже пять дней не приходит домой, а теперь и мать взяла и ушла в эту черную ночь, а ей велели спать, будто она еще совсем маленькая.