— Ну что вы, батя: мается, мается! Да, мается, но молчит! Сами ж видели. Чуть засвежеет, весь делается зеленый, но пощады у моря не просит. Зубы стиснет и работает!.. А ноги что! — Он пренебрежительно отмахивался.
— Еще отрастут морские ноги!
Домой Григорий написал, чтобы не беспокоились за него, «все добрэ», у вожака ватаги принят как родной и ходит не только в море, но и в школу. Все довольны им, море — тоже. (Пришлось-таки взять грех на душу!) …Летом ватага ловила кефаль, серебристые стада которой близко подходят к берегу. Осенью та же кефаль, войдя в возраст, называется лобанами. Рыбу лежень, плоскую камбалу, ловят на крючковую снасть. А ставрида по глупости идет на подсвечивание.
Чего только нет в этом Черном море! И названия-то у рыб диковинные, как они сами; расскажи в Гайвороне — не поверят.
Был в море, например, звездочет, забавный уродец. А еще морская игла, морской скорпион, морской таракан, морская собачка (умеет больно щипаться), морская лисица (или скат), морской петух, морской конек (похож на шахматного).
А у берега, под камнями, водились крабы, и среди них — стыдливый (назван так потому, что, будучи пойман, закрывает клешнями «лицо»).
В море обитал также моллюск-диверсант. На вид был безобидный червячок, но аппетит имел огромный; питался деревянными сооружениями: сваями и днищами судов. За три летних месяца успевал проточить доску до пяти сантиметров в глубину. Из-за него деревянные суда обшивают медью или цинком и стараются почаще вытаскивать на берег для просушки.
Море полно загадок. Со дна его раздаются голоса — чаще всего ночью. В Гайвороне сказали бы, перекрестясь: «Души утопленников» — и стали бы обходить берег стороной.
Но Григорию очень хотелось понять, что это за голоса.
Однажды вечером он сидел у вытащенного до половины из воды баркаса и, обхватив колени руками, смотрел на море. Было оно все в искрах-блестках — будто звездная пыль беспрестанно сыпалась на воду с неба.
Рядом присел на песок Володька:
— Море слушаешь?
— Ага.
Длинная пауза.
— Володька, а чого воно так стогнэ?
— То горбыль голос подает, — безмятежно пояснил Володька. — Рыба такая есть. Когда мечет икру, то очень громко стонет.
— До самого берега пидплывае?
— Зачем? Горбыля с глубины до сорока метров слыхать.
Снова пауза.
— А хто цэ хропэ?
Склонив голову, Володька прислушался.
— Петух морской. Помнишь, вчера в сети один попался? Спинные плавники пестрые у него — красные, желтые и синие. Он, бывает, еще подсвистывает. Он не вредный. Ты его не бойся.
— А я и не боюся. Я до моря привыкаю…
Но, конечно, удивительнее всех были дельфины, иначе — карликовые киты.
До чего же любопытные и доверчивые, ну совсем как маленькие дети!
Они не боялись приближаться к сейнеру, весело играли под его кормой, подолгу сопровождали сейнер в море. Любопытство и губило их. Рыбаки как бы приманивали дельфинов на шум винтов, а когда животные приближались, безжалостно били по ним из ружей.
Ловили дельфинов также сетями. Загоняли, стуча под водой камнем о камень, крича, свистя, улюлюкая, тарахтя в ведра и сковородки.
Вот когда наконец кухари могли отвести душу!
Довелось Григорию участвовать и в совсем уж фантастической облаве в воде. Способ ли лова это был, ныне оставленный, отец ли Володьки решил доставить развлечение рыбакам, трудно сказать.
В тот день дельфины упрямились, не хотели идти в сети. Сейнера покачивались на мертвой зыби. Грохот, дребезг, звон стояли над морем. Вдруг мановением руки вожак приостановил шумовой концерт. Кухари на всех сейнерах замерли, дрожа от нетерпения.
— Желающие — в воду!
И тотчас стало пестро над палубами от торопливо стаскиваемых тельняшек.
Восторженно вопя, Григорий кинулся за борт. С тонущего корабля не прыгают быстрее.
Тут-то для кухарей и началось раздолье! Вода между сейнерами и сетью сразу была сбита в пену. Кутерьма поднялась такая, что не только дельфины, но и кашалот кинулся бы с перепугу в сеть.
Домой вернулись с богатой добычей.
Но дома настроение у Григория упало. Вроде бы щемило и щемило на сердце. Взрослые, узнав об этом, конечно, только посмеялись бы. Но что поделать: взрослые так быстро забывают о том, что и сами когда-то были детьми.
Григорию стало жаль дельфинов. Они были такие игривые и забавные, совсем как веселые черненькие свинки!
И разве это не предательство? Когда любопытный дельфин доверчиво шел на шум винтов, в него вдруг начинали палить. Словно бы человек подозвал симпатичного пса, тот, улыбаясь всем телом, от морды до хвоста, кинулся в ноги, и тут-то его ни с того ни с сего огрели бы дубиной…
А загон в воде — это было совсем нехорошо. Дельфинам, наверное, тоже хотелось поиграть в пятнашки с ребятами.
И Володька замолчал, пригорюнился после загона.
Однако долго молчать было не в его характере. Устраиваясь спать в каморе, где они ночевали с Григорием, он сказал отрывисто:
— Рыба глупа, дельфин умен. Почему?
Григорий не знал.
— Мог бы сам догадаться. Не в Гайвороне живешь, дельфин всегда перед глазами. Ответь: почему он всегда перед глазами?
Григорий покорно молчал.
— Пароходы сопровождает, — продолжал Володька, — прыгает, кувыркается, всячески себя выказывает. Или кинется на пляж — курортников из воды погонит. Для шутки, конечно. Ну, смекаешь, нет?
Это была обычная его манера. Когда Григорий начал чувствовать себя совершенным дурнем, Володька соблаговолил перейти к пояснениям. Оглянувшись, понизил голос:
— Весть подает!
— Яку весть? — спросил Григорий, тоже пугливо оглянувшись.
— Я, мол, человеком был.
— Брэшэшь!
— Стану я брехать! Дельфин же вроде оборотня. Слыхал про Атлантиду?
— Ни…
Был, оказывается, такой остров, очень большой, с красивыми городами, башнями, лесами и реками, и вдруг затонул от землетрясения, как тонут в бурю корабли.
Однако население, по словам Володьки, успело загодя подготовиться. Ученые там были умные. Они даже срок предсказали — через столько-то, дескать, лет потонем. И жители начали тренироваться. Подолгу сидели под водой в бассейнах и ваннах, сначала по одной минуте, потом дольше и дольше. Приучали себя есть сырую рыбу и водоросли — хоть и противно, а надо! В общем, постепенно переходили на подводное довольствие. Ну, плавали, конечно, мирово, об этом нечего и говорить. И когда наконец тряхнуло их согласно предсказанию, были вполне подготовлены: полурыбы-полулюди. Вильнули плавниками и поплыли себе в разные стороны.
Вот почему дельфины жмутся теперь к людям, стараются объяснить: мы же родичи с вами, тоже были людьми в давно прошедшие времена…
Григорий был потрясен:
— А мы с тобой в сети их!
— Да, некрасиво, брат… Я над их прыжками, понимаешь, голову ломаю. Что бы эти прыжки означали? Может, код? Видал, как глухонемые на пальцах разговаривают? И тут вроде бы так. Скажем, два прыжка в одну сторону — «здравствуй», три в другую — «прощай». Или еще как-нибудь.
Лицо Володьки приняло выражение, какое бывает у кошки, когда та сидит на подоконнике, а под самым носом у нее безнаказанно охальничают за стеклом воробьи. Он вздохнул.
— А может, мне на ученого выучиться? — неожиданно сказал он. — На такого, который по морским животным. Я бы подразобрался в этом коде. И потом — двустороннюю связь между людьми и дельфинами! Они нам прыжками, а мы их флажками. Здорово, да? Но только, чтобы считать дельфинов морскими людьми и в сети или из ружей — ни-ни! Чтобы уважать их и учить всему! Пусть помогают нам вместо водолазов, клады потонувшие ищут. Они бы с дорогой душой, я уверен…
Вообще Володька был выдумщик, беспокойный, непоседливый. Он буквально разрывался между различными замыслами, которые так и роились в его наголо стриженной круглой голове.
Однажды он простудился и сидел с завязанным горлом дома. Вернувшись с моря, Григорий застал друга над картой обоих полушарий, вырванной из учебника. Володька что-то измерял на ней циркулем и с глубокомысленным видом записывал на бумажке.