Герасименко Анатолий
Кокэси
В одной деревне на берегу моря жил рыбак со своим отцом. Звали того рыбака Хадзимэ, его отца - Макото. Жили они несчастливо. Хадзимэ был человеком угрюмым, нелюдимым, женщин сторонился и, хотя в его волосах уже показалась седина, все не мог подыскать себе жену. Макото же на старости лет больше всего хотелось понянчить внуков. "Отчего ты не женишься, как все порядочные люди, бездельник! - бывало, в гневе кричал он Хадзимэ. - Так и помру, не дождавшись! Уж лучше бы у меня вовсе не было сына". Хадзимэ в ответ только отмалчивался. Макото над сыном вовсю издевался, донимал, как мог. Бывало, принесет ему Хадзимэ ужин - Макото нарочно миску опрокинет, да еще кричит: вот, мол, негодяй, чересчур горячий рис подал, чтобы отец обжегся. Ночью будил сына, требовал, чтобы тот сверчка прогнал - спать не дает. Хадзимэ полночи не спит, сверчка ищет. А утром вставай чуть свет, даже минуты лишней не поспать: рыба-то сама себя не поймает. Да еще завтрак приготовь, да сеть почини, да порядок в доме наведи - старик любил чистоту, из-за каждой соринки поднимал скандал.
Что и говорить, нелегкая судьба была у Хадзимэ. Под конец жизни Макото стал вовсе несносным. Ослеп, оглох, не мог даже встать с футона, только лежал на спине и жаловался. И душно ему; и скучно; и кишки болят, и спину ломит. Хадзимэ по дюжине раз на дню переворачивал отца с боку на бок, растирал его губкой, чтобы не случилось пролежней - все, как велел заезжий лекарь. На сыновнюю заботу Макото отвечал оплеухами. Покрикивал: "Как за отцом ухаживаешь, дурак! Осторожнее клади, все бока из-за тебя отлежал! Вот я тебе! Были бы внуки - ходили бы за мной, как полагается". В последние месяцы жизни его вовсе оставил разум: день-деньской Макото смотрел невидящим взором в потолок и бормотал под нос всякую ерунду. Иногда он просил подать ему старую облезлую куклу-кокэси. Этой куклой в детстве играл Хадзимэ. Удивительные были у нее глаза: художник, который расписывал куклу, отступил от канонов мастерства дэнто, и глаза кокэси получились большие, небесно-голубого цвета. Чудная то была кукла. Почти вся краска облупилась, а глаза - яркие, словно вчера их нарисовали, и словно бы задумчивые. Заполучив кокэси, Макото часами вертел ее в пальцах, поглаживал - и продолжал еле слышно бормотать.
Наконец, умер Макото. Хадзимэ тогда был в море с другими рыбаками. Говорят, утром, когда вместе со всеми он тянул из воды тяжелую, полную рыбы сеть, то вдруг выпрямился и проговорил: "Как там мой старик?" Видно, в тот самый момент Макото испустил дух. Вечером Хадзимэ пришел домой, окликнул отца - в ответ молчание. "Неладно, - подумал Хадзимэ, - всегда бранился, а теперь тишина". Тут-то и увидел он Макото. Тот лежал на полу: вниз лицом, руку закинул вперед, ноги поджал, словно полз куда-то перед смертью. В кулаке у Макото была зажата кукла, с которой он так любил играть. Ничего не смогли поделать: накрепко застряла кокэси в одеревеневших пальцах. Согнутые ноги кое-как разогнули, руку привязали к груди, а пальцы мертвецу ломать Хадзимэ не позволил. Так и сожгли Макото - вместе с куклой.
После смерти отца Хадзимэ словно просторней стало. Да и то сказать: никто не кричит, обслуги не просит, сверчков ловить не заставляет. Тосковал ли он об отце? Должно быть, да, потому что сыном он слыл примерным. Но не век же ему тосковать! Мужчина он был видный, хоть и немолодой уже; высокого роста, широкоплечий; к тому же, отрастил себе усы щеточкой по тогдашней моде. И стала к нему захаживать одна вдова, что жила на другом краю деревни. Раньше-то в дом не войти было: все старика боялись, а ну как браниться в голос начнет? Вот позор! А теперь... Впрочем, и теперь, кроме той вдовы, никто в дом Хадзимэ не заходил. По привычке, наверное: Хадзимэ не больно-то жаловал гостей. Лишь Таэко он привечал - так звали вдову. Красавицей была она, каких поискать; как распустит волосы, до земли достанут, сама роста небольшого, стройная, с изящной нежной шеей и круглым лицом. Одна беда - сильно хромала. Это оттого, что покойный муж часто ее бивал: один раз бил-бил, да и сломал бедро. Ну, а с Хадзимэ у них было все полюбовно. Да и то сказать, люди уже немолодые, спокойные. Таэко от мужа-изверга натерпелась, Хадзимэ - от выжившего из ума отца. Вот и сошлись.
Одно только было странно: Таэко никогда не оставалась на ночь в доме Хадзимэ. Он и уговаривал ее, и подарки делал - все впустую. "Простите, Хадзимэ-сан, Таэко дома ночевать спокойнее", - вот и все, что она говорила. Придет, бывало, к нему после полудня, обед приготовит, ублажит, даже чарочку с ним разопьет - а, как стемнеет, всегда спешит домой. "Да куда ты пойдешь, в темноте, одна!" - говорил ей Хадзимэ. Но бандитов в тех краях отродясь не встречали, а жители деревни знали друг друга наперечет - нечего было бояться Таэко. И Хадзимэ оставался один.
Один, да не совсем: с тех пор, как помер отец, Хадзимэ все время казалось, будто за спиной кто-то есть. Чинит ли сеть, потрошит ли рыбешку, разводит ли огонь в хибати - все чудится ему, что какой-то человек подошел сзади и смотрит в затылок. Не выдержит Хадзимэ, обернется - нет никого. Только успокоится - а ветер по крыше прошелестит, и снова мерещится, что кто-то незримый рядом. Жутко было Хадзимэ одному в старом доме, да только ничего не поделаешь: не бродягой же становиться. Так и жил - то ли один, то ли вдвоем. До того доходило, что разговаривать пытался с пустотой. "Кто здесь? - спрашивал. - Если это вы, отец, то дайте какой-нибудь знак: что вам надо? Зачем вы здесь ходите, чего ждете?" Изо всех сил он старался быть учтивым с отцовским духом: мало ли что, Макото и при жизни-то был не сахар, а ну как прогневаешь чем-нибудь призрака? Но, как ни ждал Хадзимэ, никаких знаков не получил. Разве что хлопнет опять фусума на сквозняке, да сверчок затрещит под крышей - так его и не сумел поймать Хадзимэ.
А через полгода Таэко понесла. Надо сказать, что ей очень хотелось ребеночка: ведь от мужа у нее зачать не вышло, хоть и прожили они вместе немало лет. Теперь ее мечта готова была исполниться. Одно только не давало покоя Таэко - надо было все рассказать Хадзимэ. Боялась она этого разговора, ох и боялась! Пришла к любовнику, как обычно, днем, обед готовить. Рис перебирает, редьку чистит, а у самой слезы на глазах. Что он скажет, когда узнает? Что сделает? А может, не говорить? Да как не говорить: пара месяцев, и об этом не то что Хадзимэ - весь поселок знать будет. Так и мучалась Таэко, пока не сели они за стол. Протянула миску Хадзимэ, а миска дрожит. Тут-то он и спросил ее: в чем, мол, дело, почему целый день сама не своя? Пришлось Таэко открыться. "Не сердитесь, Хадзимэ-сан, - сказала тихонько. - У нас ребенок будет". И миску протягивает. Хадзимэ, как сидел, так и застыл. А миска-то горячая, а руки у Таэко все сильнее дрожат. Полетел обед на пол. Таэко вскочила, засуетилась, прибирать стала, извинения бормочет. Хадзимэ поглядел на нее, ни слова не сказал, встал и вышел из дома.