И не единожды. Я бы обменял коллекцию таких мгновений на один миг полного, абсолютного счастья. Но ангел, ответственный за подобную сделку, ещё не вылупился из своей заоблачной скорлупы.
— Только не волнуйся, — в сотый раз повторила Афрани.
— Угу, — отозвался я, стараясь задействовать запасную пару извилин.
Получалось плохо.
Мы сидели в комнате, обозначенной как «гостиная», хотя из гостей могли ожидать только Кнехта Рупрехта с мешком свежевыпеченных подзатыльников.
По крайней мере, кто-то из нас. Как намекнул один семитский рыцарь плаща и кинжала, некоторые мудреют слишком медленно.
— Где это произошло?
— У большого вяза на окраинах Грюнермаркт, — поспешила ответить фройляйн Кройц, сочувственно гладя руку Афрани. — Мы зашли в парикмахерскую и потом к булочнику за свежим хлебом и решили немного срезать… Такая чудесная погода! Просто ужас…
— Я споткнулась, — сказала Афрани. — И почувствовала… Ну, этот звук…
— Звук?
— Выстрела. Эрих, ведь я же помню…
Её большие глаза были темны и тревожны, как тогда ночью — как в одну из десятков ночей, когда она просыпалась, плача, и я давал себе слово сделать всё, чтобы этот плач не повторился.
— Пуля воткнулась прямо в дерево. Вот тут даже царапина — от щепки.
— Больше никаких прогулок, — мой голос звучал словно с обратной стороны Земли, глухо и невыразительно. — Никаких выходов. Пока я не разберусь. А я разберусь, обещаю!
— Я знаю, — сказала она и прижала мою ладонь к своей щеке. — Потому что ты пулемётчик.
— Да.
— И Рюбецаль.
Ну да. А ещё тупое мазло. Фельдфебель Вугемюллер был прав: я потерял нюх и расслабился — и реальность тут же дала пощечину, но, к сожалению, не тому, кому следует.
Обычное дело.
— Вы кого-нибудь встретили по дороге? — спросил я. И уточнил: — До того, как это произошло.
— Только фрау Шильбек, но она со мной не поздоровалась, — при этом воспоминании лицо Франхен посмуглело. — Не знаю, чем я её обидела. И ещё наш сосед. Наверное, он тоже на нас в обиде. Даже не взглянул на меня.
— И чёрт с ним.
— Люди так нетерпимы, — печально сказала фройляйн Кройц. — Вот и господин Гегер после возвращения переменился, замкнулся и словно очерствел. В чужих краях люди часто теряют себя. Вы так не думаете, господин Краузе?
— А… куда он ездил?
— Куда-то к родственникам, в Тюрингию. В самый разгар войны. И пробыл там достаточно долго, я уверена, чтобы увидеть все ужасы, которые один человек причиняет другому. Война корежит тело и душу, она противна замыслу Божию. О, как страшно жить в последние времена!
Учительница вздохнула со всхлипом. Пучок волос на ее макушке мелко затрясся.
— Ангел наклонил чашу и оттуда вытекли боль и голод, и свора людских несчастий. Семь чаш гнева семь печатей, семь труб… В первую очередь, это кровь, а дальше — страдание, мор, ожесточение сердца. Нам пришлось наблюдать всё. Всё, что Господь уготовил заблудшему Человечеству!
Фройляйн Кройц явно нуждалась в немедленном утешении.
И я не подвёл.
— Да бросьте, — сказал я. — Что значит «всё»? Мы ещё и половины не видели.
На бывшей площади Грюнемаркт было пусто, как и всегда после полудня, когда хозяйки удаляются варить обед, а остальные в поте лица добывают хлеб свой насущный. От подсохших дубов падала тень, ветер волочил по земле опавшие листья, напоминая о том, что пора бы выкапывать урожай. Со всеми этими плясками я напрочь забыл о «Флоретте». Нежный сорт. Если чересчур повременить, рискуешь получить водянистый клубень. Пожалуй, нужно эксгумировать кустик-другой. А потом съездить на местную ярмарку, если, конечно, там не предполагается очередное шоу с фейерверком.
Кстати, о фейерверке…
Миновав поленницу, огороженную сеткой-рабицей, я перешел через мосток, перекинутый над дренажной канавкой, и очутился в прелестном месте, нарисованном на тысячах однотипных картин под названием «Осень». Безмолвие, багрянец листвы, синее небо… Что еще нужно уставшему человеку, возжаждавшему единения с природой?
Разумеется, пуля.
Ствол большого вяза пестрел трещинами, но свежий скол сразу бросался в глаза. Я достал нож и, сковырнув древесную мякоть, расширил отверстие.
Вот она.
Расцарапывая подушечки пальцев, я извлёк деформированную лепёшку. Она отсвечивала тусклой латунью, маленькая, но смертоносная, похожая на осу, застрявшую в дверном глазке. Металл приятно холодил ладонь. Пуля не ружейная, скорее, девятимиллиметровка от «глока». В крестьянском обиходе такое не водится, а это значит…