— Позже, — возразил Полли.
— Он berserker. А нам пора.
— Знаю.
Они заспорили, уснащая речь отборной фризской тарабарщиной. Если бы где-то существовала фея бранных слов, каждый из нас в этот вечер стал бы миллионером.
Наконец, переговоры закончились.
Меня перебазировали в чулан и усадили на бочку. Градус йо-хо-хо тут же возрос. Один глаз заплыл, в висках трещал попугай, так что я вполне мог баллотироваться на капитана. В крайнем случае, на боцмана.
— Выйдите, — приказал Полли, и матросы вышли.
А мы остались.
Время споткнулось и замерло.
В абсолютной тишине мы долго рассматривали друг друга, стараясь передавить противника взглядом. Ноль эффекта. Видимо, кафе полуночных откровений закрылось на переучёт.
Полли не выдержал первым:
— Знаешь, как казнят предателей, Эрих?
— Заставляют читать «Mein Kampf»?
— Нет. Им перетягивают конец проволокой. И ждут, пока почернеет.
— Надо же.
Он издевался, но отнюдь не блефовал. Вовсе нет. Однажды я уже видел, что вытворяли одуревшие от безнаказанности зверёныши «Ультрас». Мерзота! Мои челюсти непроизвольно сжались, а по сведенной судорогой спине пробежала струйка ледяного пота.
Полли улыбнулся. Его запятнанное кровью лицо стало почти красивым:
— Ничего не хочешь сказать?
— Кроме того, что ты мудьё? Ничего.
— Значит, ничего…
Он вытянул пачку «Юно» из нагрудного кармана и закурил, щуря холодные, словно выцветшие глаза:
— Есть один вопрос…
— Да?
— Встречал когда-нибудь человека по имени Людвиг Фолькрат?
— Вряд ли. А что?
— Он должен жить где-то в этих краях. Ты помянул о кишках, вот и пришло на ум. Раз уж заговорили… Фолькрат это делал.
— Делал что?
— Ну, развлекался. В женской колонии Остбрюк, в Беркене, а позже — в Хольцгамме. Тот ещё был затейник. Разделил сиамских близнецов, на пари доставал зародыш прямиком из утробы… Медицинского образования у него не было, но чудил он знатно. Э, что с тобой?
— Я возил людей в Хольцгамме, — медленно сказал я. — Однажды. Сказали, что нужно помочь с переселением.
— Это не люди, — отмахнулся Полли. — А если и возил, то что? Ты ничего не знал, просто конвой. Трудовой лагерь, и всё шито-крыто. Их бы всё равно пустили в расход, так или иначе. Не бери в голову. Или ты вспомнил Фолькрата? Вы встречались?
— Не думаю…
Видел ли я коменданта?
Память сохранила лишь рябой и ветреный день, пустой, словно нетронутый лист бумаги. Мы ехали долго. За рулём был Мориц, а я дремал, морщась от боли в желудке, и когда поднимал веки, то впереди было только дымное небо, раскляксенное дождевыми брызгами. Только небо — и кривая дорога, расчерченная гармошкой тракторной колеи. Когда же впереди показались ворота, мне померещилось, что всё это — лишь продолжение сна, холод, и боль, и гортанные окрики, и тонкий, сверлящий ухо детский плач — всё это сон, который я видел множество раз, и он никогда меня не отпустит…
— Я ничего не помню.
— Ну и ладно, — сказал Полли. — Я просто спросил.
Он курил, покачивал ногой и был настолько в ладу с собой, что я притих, завороженно глядя на огонёк его сигареты. Эта безоблачность похитителя яблок! Матти сутулится. Передастся ли ему горделивая осанка покорителя мира? Эта дерзкая — и сдвоенная — уверенность в собственном праве: праве силы и праве молодости. И самое главное — хочу ли я этого?
Не знаю.
Может быть, и хочу.
— Ну ладно, — повторил Полли.
Он соскользнул с колоды, на которой сидел, и приблизился ко мне так, что ноздрей коснулся приторный запах эрзац-табака.
— Ещё один вопрос, Эрих… Последний.
— Что тебе нужно?
Я думал, он скажет: «звезду с неба». И напряг мышцы, ожидая удара. Такие, как Полли, бьют раньше, чем понимают, что именно хотели услышать. И убивают прежде, чем осознать, какого рожна им действительно заприспичило.
— Ты не спросил, как я тебя нашёл.
— И как?
— Мне подсказали.
— Ясно, — кивнул я.
Крысы шныряют везде. Одна из них, по-видимому, завелась и в Бюро. Главное, чтобы это не оказался Йен, но кому-кому, а Йену я доверял. Он потерял жену и ребёнка в борьбе с террористической плесенью, распространившейся по стране после объявления Эрлингом капитуляции. Нет, это не Йен. А кто конкретно из моих бывших коллег — Вассерберд, Диц или Штомберг — не имеет значения. Когда портки лезут по швам, грех заниматься фигурной штопкой.
— Ты законопатил меня в Рох, — напомнил Полли.
— Да.
— Жуткая дыра.
— Угу.
Он не преувеличивал. Исправительная колония «Родельхоф» представляла собой буфер для молодёжи, решившей обратить вспять эволюционный курс — от человека умелого до обезьяны с кувалдой. Начальник тюрьмы, Симон Родель был садистом — но садистом расчётливым, знающим себе цену, и когда дамы из «Христианского Возрождения» пеняли ему на процент смертности, он подкупающе улыбался: «Ой-е! А что вы хотите, медам? Чтобы Господь вновь усадил козлищ в Бундестаг?»