Хрустнула ветка — аптекарь подошёл и встал позади. Шерстяная кофта лежала, скрючившись на земле, как больное животное. Я не мог отвести от неё глаз. Семь патронов. Семь пуль. Одна была потрачена на Афрани и застряла в стволе старого вяза.
Кунц кашлянул.
— Однажды я видел, как здоровый мужчина тонул без воды, — произнес он негромко. — Крепкий, розовощёкий парень. Я вколол ему карбофос, и у него отказали лёгкие. Он бился и пускал пузыри, а потом затих. В этот миг что-то из запредельности открылось ему… Я рад, что ты пришел, Эрих. У тебя сейчас такие глаза. Они вопрошают у бесконечности, но о чём?
— Фолькрат, — выдавил я.
Всё, что я мог ответить.
— Фолькрат мёртв, — певуче сказал человек, стоящий у меня за спиной. — Этого демона в человечьем обличье разорвали узники третьей штубе, когда в лагерь зашли варвары в медвежьих шкурах. Его застрелили при попытке к бегству. Он утонул в океанических водах. Сгинул в джунглях Южной Бразилии. У него случился инфаркт в одной из тюрем Сантьяго.
— Это неправда.
— Кто знает.
— Я.
Тишина.
Ветер шевелил кроны деревьев.
— Один — всё равно, что никто, — произнёс наконец Кунц. — Ты ненадёжный свидетель, Эрих. С точки зрения жителя этой страны, ты вообще не свидетель. Соучастник не может свидетельствовать против себя.
— Только один момент…
— Да?
— Я не резал девчёшек, залетевших от сквозняка.
Он хмыкнул:
— Ты прямо как Маттиас. Твой сын.
— Я помню, кто такой Маттиас.
— Славный мальчуган. Я поинтересовался, зачем он разбил оконце в школьной теплице? Он сказал: «Разве я виноват? Оно разбилось само. Я просто подавал мяч».
Я пожал плечами.
— Что? — жадно спросил Кунц.
— Вали уж сразу на дьявола. В Хольцгамме он стоял ближе меня.
Слабый аргумент. Но упоминание сына подействовало как удар наотмашь. В моём уравнении гибельных дел и воздаяний Матти неизменно находился за скобками.
Как и Афрани.
— Где она? — тихо спросил я.
Он не ответил.
Четверть седьмого.
Зверски хотелось спать. Гомон птиц доносился отовсюду и ниоткуда, то вплывая в сознание, то пропадая в ухе под бешенный такт пульсовых толчков. Есть тоже хотелось, но меньше — в желудке поселилась грызущая боль, а глаза горели от насыпанного в них песка.
Аптекарь обогнул стол и поставил передо мной термос, который держал в руке. Он был уже открыт. От чая исходил знакомый горький запах слежавшихся трав.
— Выпей, Эрих.
— Зачем?
— Прими как успокоительное. — Кунц опять улыбнулся, искренне, по коже брызнули сухие морщины. — У тебя дырявая память, — сказал он деловито. — Память здорового человека, но трудолюбие гномов, золотоискателей Рейна. Больно видеть, как ты растрачиваешь силы на пустяки… Понапрасну растрачиваешь жизнь.
— Так отвернись.
— Не могу.
Он присел напротив, опустив руку под стол. Теперь «глок» целил мне прямо в живот. «Безвыигрышный обмен», как выразился бы Вугемюллер. «Полная срань», как выразился бы я.
Полная и абсолютная…
— Я помню, как ты приехал в лагерь, — нараспев произнёс Кунц. — Зелёный грузовичок, раздутый как беременный кит, и ты, выпрыгнувший из его чрева. Там был и напарник — коротыш с ухмылкой вечного беспризорника. Вдруг что-то случилось… Вспышка! Жужжание камеры! Мой фотографический глаз запечатлел ошибку: ты подал руку цыганке, что оступилась со своими бебехами. «Ну что за растяпа! — фыркнул Венцель. — Он что, не видит, что вокруг — мертвецы?»
— Я не…
— Остов кирпичного здания, изъеденный чёрным грибком. Медные буквы «Jedem das Seine». Тусклый и бледный свет преисподней, отражающий распорядок земного быта: сильные снабжены куском хлеба и карабином, слабые… но о слабых мы умолчим. Нет, Эрих! Ты ничего не видел. Ты улыбнулся, помогая ничему собрать ничто — глупая щедрость или щедрая глупость? Когда ты сказал «Хольцгамме»…
— Сказал?
— О, ты рассказал многое!
Он рассмеялся, полностью довольный собой.
По моей коже пробежали мурашки.
— Чай?
— Именно. Ты говорил, а я слушал. Поразительно! На необитаемом острове обнаружился ещё один человек. Я бы не причинил тебе зла, Эрих. Всего одна капля — и мир становился целым. Вкус мёда и пумперникеля, толчея на Кудамме, звон бокалов и «юнге-шоу» в квартале Бузи… Ты рассказал мне о своей первой любви — её звали Грита, веснушчатая, с высокой грудью и копной золотых волос. А та крестьяночка? Та, что ты изнасиловал в Брославе с дружками-полчанами? Ах, эта романтика жухлого сена… Ты рассказал мне много о чём ещё. И разве я не внимал тебе как причастию?