— Halt! — рявкаю я. — Стоп!
Чёрное или, может быть, красное… Диск солнца вспыхивает под веками, будто бронзовый стробоскоп.
— А ты ещё что за хрен с горы? — орёт Ной.
Лежит и орёт, держась за ногу, здоровенный телок. Штирер размахивается опять, я уворачиваюсь и даю ему раза. Чёрт-те что!
Альпийские пики, обсыпанные искрящимся снегом, мерцают вдали, создавая фон для этой удивительной диорамы.
— Эй, кто-нибудь! — взывает старик.
Из дома выбегает женщина в серой блузке и юбке — одна из снох, всплескивает руками и снова скрывается в доме.
Я отбрасываю мотыгу. После дождя земля превращается в грязь, мы все в грязи, как дикие свиньи, но, по крайней мере, Ной успокоился и больше не лезет, только сыплет ругательствами, баюкая раненое запястье.
— Заткнись, — сипит Штирер. — Молокосос. Гнилое отродье!
Вот уж нет, возражает Ной, не заткнёшь, не на таковского напал. Как-никак в стране демократия. А я тебя давно оприходовать хотел, старый козёл, да всё случай не выпадал…
Их не вразумишь.
Я и не пытаюсь. С площади доносится одиночный выстрел. Я срезаю через чужой участок и оказываюсь на Кубленштрассе — главной улице с каменными домами и мощёными тротуарами.
Дверь аптеки вынесена наружу. Но внутри пусто.
И Полли нет.
Его нет и на площади.
Рыночный пустырь Грюнемаркт затенён по углам старыми тополями. По пятницам здесь выносят торговлю прямо на деревянный прилавок — длинный стол, при виде которого у меня сводит челюсти. Горечь просто неимоверная! Хлопнуть бы стакашок яблочной водки, которую здесь называют «апфльс», чтобы избавиться от этого мерзкого привкуса…
И немного поспать…
Время уже за полдень, а ставни закрыты, только в одном из окон маячит льняная младенческая головка: звуков вокруг хоть отбавляй, не знаешь, куда и дёрнуться.
Но святые книги говорят: «ищи и обрящешь». Если гора не идет к Магомету, то пророку достаточно сделать один телефонный звонок. Со стороны Блаузенгассе, где стоит администрация, доносятся похмельные вопли. Что-то про фремдов. Я слышу голос Цойссера, и небо окрашивается всеми оттенками алого.
Багрово-алого…
Ослепительно красного!
Их много, и они осадили не жёлтое административное здание, а строение рядом — одноэтажный домик сторожа.
На плоском порожке — оливково-серый парень. Это Эли, формовщик с завода. Вот уже полгода он снимает комнату у Хаузеровой Энни. Толстовка на нём уже порвана, под мигающим глазом — кровоподтёк.
Бац!
Камень со свистом ударяет в дверь и разбивает фарфоровое распятие. Вдребезги! Эли успевает отдёрнуть голову, а толпа рычит, хохочет и сжимает и без того тесный круг, подбивается ближе, ещё ближе…
— Дай-ка я! — зычно кричит Вилле Хохгрейзер.
За плечом Эли плачет и причитает хозяйка, Хаузерова Энни. Затмение пульсирует, оно не разбирает правых и виноватых, и я расталкиваю горячие и потные спины, разворачиваю Вилле и даю ему в зубы.
Он икает и отдёргивает голову. Меня точно бьёт током, я чувствую неистовый жар — электрический жар, как в полдень, когда бежишь по пологой тропинке к озеру, и воздух серебрится и переливается рыбьими блеснами.
— А-а-а…
Кто-то бьет меня в спину. Треск рубашки. Прямо напротив — перекошенный рот Цойссера, надутые щеки. Вспышка! Ало-багровое зарево высвечивается болью, крокодил откусил мне плечо, я смеюсь как сто тысяч индейцев и вламываюсь вперёд, хватая огненную палку, ружьё, оно живое и бьётся, извергнув пламя, и где-то визжит женщина на одной режущей ноте, и пещера распахивается, дышащее чудовище оборачивается людьми — они пятятся, как отлив, унося Цойссера, и его чёрный кричащий рот, глаза — дыры, а не глаза! — и верхушки обугленных тополей, и диск обжигающей лавы, сквозь пенное бурление которой просачивается крик:
— Не-не-не!
Надо?
«Шмальни его», — ржёт Мориц. Точка! Перезарядка. Цели рассредоточились, только парнишка, имя которого я забыл, хрипит и хватает воздух, взмахивая перед собой ярким, неожиданно розовыми ладонями.
Чего он боится?
— Краузе!
Так. Кто у нас там? Я наотмашь бью рукоятью прямо в ядро, слыша звон лопнувшей солнечной лампочки, но не отвлекаюсь, а продолжаю гасить
ещё…
ещё…
и ещё…
А вот, наконец, и Полли!
Появившись с обратной стороны жёлтого здания — запасной выход — он оказался в самой центрифуге пожара.