— Да, — сказал я. — Это я заметил.
— Вы же не фермер.
— Видимо, нет.
Мы помолчали.
Прохлада церковного сумрака делала потолки синее и выше. Одежда пастора была в земляных пятнах. Наверное, он ухаживал за своим огородом. На скамью приземлилась муха — отличный боевой крылолёт, и мой собеседник бережно спихнул её тыльной стороной кисти, усеянной рябью веснушек.
— Мой дом совсем рядом. Я пригласил ваших родных зайти и отдохнуть немного. Ваш сын очень устал. Он сможет выпить холодного лимонада. Или молока. Вы ведь не против? Нам всем нужен отдых, а ваша жена…
— Боится меня.
— Боится за вас, — мягко поправил он. — Там что-то происходит, в деревне. Я хотел пойти, но утром меня скрутила кишечная колика, а сейчас я понимаю, что не стоит спешить.
— Не стоит. Там небезопасно.
— Ваша жена говорит, что её пытались убить. Это был кто-то из местных жителей?
— Кто угодно, — сказал я. — Ткните пальцем — не ошибётесь. Вообще говоря, у него нет имени. Встречный-поперечный. Так что приходится постоянно быть начеку.
Он нахмурился.
— И всё же я должен уведомить полицию. Она назвала имя Полли… Кто такой Полли? Ваш враг? Или родственник?
— Хороший вопрос. Он сирота. Я застрелил его фюрера, и больше у него никого не осталось. Кроме меня.
— Значит, тут что-то политическое?
— Ни в коем случае, — возразил я. — Вокруг и так слишком много политики. Нет-нет, это личное. Я хочу, чтобы всё это безумие оставалось личным. Тогда в нём появляется смысл. Как поется в одном замечательном марше (здесь он, конечно, запрещён, но из песни слов не выкинешь):
Хакенкройц на белом поле
По велению Творца
Выпускает мир на волю
Алой радостью в сердцах.
Тот, кто держит этот круг —
Одноземец, брат и друг,
Сердцем, не с лица.
Пока я пел, он смотрел в сторону. А потом сказал:
— У вас на сердце много горя.
— Ничего, — я пожал плечами. — Я очень типичен. И хорошо знаю, что жизнь нельзя насиловать разумом.
— Люди бывают злы. Бог — никогда.
— Скажите это девчёшкам.
— Их убил зверь, — его лицо омрачилось.
— Правда?
— А вы так не считаете?
— Я давно не был в зоопарке. Не с чем сравнить.
— Вы правы, — признал пастор после секунды молчания. — Вы совершенно правы. Кто я такой, чтобы осуждать ближнего?
Это был хороший молодой пастор. Я похлопал его по плечу, поднялся и вышел из церкви.
— Вот и он! — возвестила фройляйн Кройц.
А потом опомнилась и добавила:
— Господин Краузе.
Ломоть хлеба с сыром в её руке был похож на манну небесную. Я непроизвольно сглотнул и учительница одарила меня взглядом, полным негодования:
— Вы же хотели есть? Я сделала вам бутерброд.
— Благодарю.
Вообще-то я хотел не просто есть, а жрать. Забить мамонта и смолотить его целиком, вместе с костями и шкурой. Ничего удивительного: Фолькрат напоил меня чаем, но не удосужился предложить хотя бы минимальной закуски.
На крыльцо вышла Франхен.
В этом не было ничего необычного, но кусок застрял у меня в горле, и пересохло во рту, голод исчез, превратившись из зверя в ягненка. Я стал изваянием, таким же гипсовым и мозаичным, как эти двое на фреске — мужчина и женщина, объединённые странным словом «благовещение». Фрески не чувствуют, я же чувствовал страх — абсурдный, потому что никто в меня не стрелял. Я боялся её первого слова, потому что впервые понял: словом тоже можно убить.
Но она подняла глаза, омытые радостью, и сказала:
— Эрих!
Её лёгкое тело прижалось ко мне.
— Мы возвращаемся, — сказал я.
Да, именно так.
Она ни о чём не спросила («ах, Эрих!» не в счёт), но контуры будущего возникли передо мной довольно отчётливо.
Я видел тесный муравейник Бюро и лицо Йена — смесь бесстрастия и удовлетворения, мимический эквивалент фразы: «Я говорил». Видел шаги до и после: «до» — скрытное и поспешное бегство до границы, до консульства; дипломатический кавардак с привлечением близнецов-неразлучников Венца и Пола, допросы и вызов на трехстороннюю встречу без галстуков с представителями обеих спецслужб и рыцарями плаща и кинжала: («Untergang»? Какой-то печатный орган? Или астрономический миг, когда солнце или иное светило касается линии горизонта? О, я бы с радостью, но мне нечего вам сообщить…)
Рано или поздно они отступят. И выпустят нас обратно на родину. Которая нас не примет — но сделает это честно и откровенно, без демократических экивоков, без громких заявлений о парламентаризме и толерантности.