На дворе союза кооперативов под сараем лежат покрытые рогожами трупы.
В шести верстах от города в снегу нашли три голых изуродованных тела: Хлебникова, Расхожева, Зотова. На Расхожеве тринадцать ран. Штыком распорота грудь. Истыканы бока и живот. Лицо — сплошная кроваво-багровая страшная маска. В жуткой улыбке ощерились раскрошенные прикладом зубы. Вместо глаз — два черных провала…
Бьются у трупов женщины, будто деревенские кликуши на церковном полу. Жена Расхожева. Жена Хлебникова. Жена Зотова.
Медленно, под руку с Наташей, приближается к трупам Елена Ивановна.
Наталья Федоровна умоляет:
— Уйдемте, Ивана Александровича здесь нет. Я сама смотрела.
Словно сила невидимая тянет Елену Ивановну к мертвым изуродованным телам. Остановилась у трупов, нет сил приподнять край рогожи. Вцепилась в Наташу, глаза безумные.
— Иван! Иван!
— Успокойтесь, нет здесь Ивана Александровича. Ну, взгляните.
Сдернула рогожи. Елена Ивановна кинулась к трупам, долго всматривалась в лица убитых. Отшатнулась в смертельной тоске. Тонкие синие губы бессвязно шепчут:
— Нет, нет, не мой.
Обернулась к Наталье Федоровне, посмотрела на нее, как на незнакомую, и зашептала:
— Вы не знаете… где Иван Александрович? Кооператоры не смолчали. Сфотографировали трупы, составили протокол. Протокол вместе с протестом направили властям. В ту же ночь подписавшиеся под протоколом были арестованы, а пластинки с изображением трупов отобраны.
Трупы схоронили молчком.
Часто на улицах города появляется женщина с бледным лицом, в низко надвинутой на глаза шапке. Из-под шапки блестят большие, жуткие глаза, сверлят прохожих.
Иногда женщина останавливает встречного, берет за рукав, долго смотрит в глаза и негромко спрашивает:
— Скажите… вы не видали… Ивана Александровича…
Прохожий недоуменно молчит, прячет глаза от жутких глаз женщины и спешит уйти.
Никто не расскажет женщине с безумными глазами о любимом человеке. Толстые каменные стены и железные двери подвалов Гинкеля крепко хранят свои тайны.
Часть третья
Глава первая
Настроения
С вагоном-лавочкой Киселев проехал три станции. На четвертой пересел в другой вагон, — в лавочку на каждой станции заходили железнодорожные служащие, и обращать на себя внимание Киселеву не хотелось.
Поезд ползет медленно. Часами стоит на станциях. Навстречу то и дело эшелоны солдат и чубастых казаков. Подъезжают к станциям с диким бессмысленным уханьем, несутся из вагонов горластые заливчатые песни. Еще на ходу из надоевших вонючих теплушек выскакивают молодые солдаты, — такие простые деревенские парни с безусыми лицами, — высматривают во встречных поездах едущих с фронта солдат и, опасливо оглядываясь, торопливо спрашивают:
— С фронта?
— С фронта.
— Ну что, как?
Едущий с фронта без слов понимает, о чем его спрашивают.
— Да ничего. Боев мало. Они наступают, — мы отступаем, мы наступаем, — они отступают. А так, чтобы шибко дрались, — нет.
Безусому пареньку хочется спросить еще о чем-то, но он неловко топчется на одном месте и искоса поглядывает на фронтовика. Тот говорит о затаенном сам.
— Если во время боя попадешь, — крышка.
— Убьют? — испуганно спрашивает паренек.
Встречный почему-то радостно склабится.
— Обязательно!
Безусый задумывается.
— До боя или после боя если, то ничего, — говорит фронтовик.
— Ничего?
— Ничего.
Фронтовик делает равнодушное лицо, отвертывается ост паренька и негромко, но выразительно говорит:
— Переходят которые наши…
— Переходят? — почти шепотом спрашивает паренек.
— Переходят.
— И ничего?
— Ничего.
Оба задумываются. Обоим им мало понятно, почему и как они очутились вот здесь, а не у себя в деревне за своим обычным и таким нужным делом.
В бестолково подпрыгивающей теплушке, жарко натопленной украденными на станции дровами, люди задыхаются от едкого махорочного дыма, человеческой вони и сохнущих у раскаленной чугунной печки пеленок. На верхних нарах, на руках у молодой женщины с тоскливым криком мечется грудной ребенок.
— Что у те, тетка, малец-то надрывается?
— Да кто ж его знает, милые, болит чего-нибудь.
— Сунь ему титьку, замолчит!
— Да уж я и совала, и чего ни делала. Тошно, должно быть, мальчонке, вишь, дух какой тяжелый.
— Да, дух здесь, действительно, того, большого с души тянет. Эй, кто там у двери, открыли б вы, братцы, задохнется у бабы ребенок!