Великое смятение началось в офицерской среде. Приказу верили и не верили.
— Надо идти, ведь одна у нас мать, брат на брата войной идем.
— Врет, обманет.
— Не обманет, ведь приказ. Публичный документ.
— Не верим. К черту приказ!
Офицерство разбилось, обособилось в отдельные группы. Офицерской молодежи военного времени, состоящей из учителей, студентов и мелких служащих, больше всего хотелось верить приказу. Хотелось бросить надоевшую войну, хотелось домой, в Россию, где у многих оставались семьи. Только и разговоров было, что о приказе. Шушукались сначала в укромных уголках, потом все громче и громче. Тысячью черных кошек пробежал приказ по офицерской среде, разделил ее, разбил. Ударный офицерский кулак разжался, уставшие пальцы не слушались.
Для солдатской массы все было проще и понятнее: все чаще и чаще слухи о переходе к большевикам.
— Слышали? Н-ский полк перешел в полном составе…
— Да ну?!
— Да, да. С музыкой… выкинули красный флаг… всех офицеров перебили.
— Не может быть! Сплетня!
— Я вам говорю… С фронта сейчас человека видел…
Все чаще на улицах тревожные слухи, все торопливей шаг военных, все громче и зловещей автомобильные гудки.
…Скачут базарные цены.
— Погодите, вот красные придут, растрясут ваши барыши. Ишь, живоглоты, подступу ни к чему нет.
— А-а, большевик! А знаешь, что за такие слова? Шомполов захотел?
— А ты шомполами не пугай, не из робких, себя береги.
— Красные придут, накормят вас. Слыхал, сами собачину да кошек жрут.
— А вы здесь человечину жрете, вон животы-то отпустили.
Базар — как бурное море. И слухи — волны морские — бьются о берег людской тревожными всплесками.
Петрухин еще по дороге из города слыхал о каком-то восстании в Чумляке. К слухам Алексей отнесся не совсем доверчиво, так как привык к тому, что они большей частью бывали значительно преувеличены, но все ж таки полагал, что дыма без огня не бывает. Дома Алексея ждали чумлякские гонцы.
— Эх, еще бы немного потерпеть, — задумчиво сказал Петрухин, выслушав гонцов, — не везде мужики отпахались.
Один из гонцов махнул рукой.
— Какая теперь пашня, товарищ Петрухин: уж не говоря о молодых, старики так и рвутся, так и рвутся.
— Не до пашни теперь, — подтвердил другой.
Петрухин что-то обдумывал.
— Ну, что ж, объявим Колчаку войну. Вы когда приехали?
— Вчера утром.
— Значит, завтра или послезавтра у вас будут солдаты.
— Они, может, уж и есть. По такому делу ждать долго не будут.
— Так. Выходит, что оружия вам мы вряд ли успеем доставить. Попытаемся, однако.
Чумлякцы ускакали. Не успели отъехать и десятка верст от Чернораевой заимки, как встретили других гонцов, спешивших к Петрухину с извещением о том, что отряд колчаковских солдат уже занял Чумляк.
Кузнец Василий, Иван Каргополов и Прокофий помчались по ближним деревням с приказом от Петрухина — немедленно собраться к оврагу за Чернораевой заимкой.
Самого старика Чернорая Алексей послал в Костино.
— Не съездить ли тебе, дед, в волость, взять бумажку, — еду, мол, в город хлеб ссыпать.
— Ну что ж, съезжу.
Запряг старик любимого жеребца, накрутил вожжи на руки, гикнул помолодевшим голосом и вихрем помчался зазеленевшей степью.
«Может, от бумажки польза какая в Алексеевом деле, — думал старик, — на том свете легче Михайле будет».
Через час Чернорай был в волости. Волостной секретарь, старинный дружок Чернорая, обрадовался деду.
— Здорово, старина, что давно не бывал?
— Да ты и сам, однако, с год ко мне не заглядывал. А медовушка у меня седни шибко забористая.
— Ну? Загляну как-нибудь. Ты что, дед, по делу в волость?
— Да вот бумажку бы мне; хочу возочка три пшеницы отвезти в город.
— Так и вези, зачем тебе, бумажку, никакой бумажки не требуется.
— Ну все-таки, — уклончиво сказал Чернорай, — спокойнее с бумажкой. Остановит кто дорогой, сейчас ему бумажку, — вот, мол, казенный хлеб везу.
Секретарь засмеялся.
— Эк тебя, старина, напугали, да кто ж тебя остановит, кому надо?
— Ну все-таки, — стоял на своем Чернорай.
Положил Чернорай бумажку в карман и, не заезжая к свату Степану Максимычу, помчался обратно.
В ночь с Чернораевой заимки выехали три груженые подводы. На передней сам старик Чернорай, на задней Настасья. Алексей, идя рядом с Настасьей, проводил их далеко в степь. Стали прощаться.