Иван весело заулыбался.
— То-то я гляжу, будто и у вас руки корявые. Крестьяне, значит, вы?
— Крестьяне, дядек, крестьяне.
— Выходит, братья мы промеж себя, вы крестьяне, мы крестьяне, дети одной матери, сырой земли.
— Правильно! Верно!
— Жарь, дядек, жарь!
Широким жестом взмахнул Иван по полку. Сочью налился голос. Задрожали в голосе гневные нотки.
— Кого убивать идете? Братьев своих!.. Знать хотите, за что бунтуют? Земли помещикам не хотят отдавать, господ со своей шеи спихнуть хотят… Чья власть-то теперь, — господская! Свою власть хотим, мужицкую…
В сторонке, в пяти шагах от стола, растерянной кучкой жались офицеры. Вылетел из офицерской кучки злобный крик, прервал Иванову речь.
— Не верьте ему! Он бунтовщик!
Бодрых обернулся на голос, с усмешкой посмотрел на офицеров.
— Пусть-ка эти молодчики поднимут руки.
Сотни горящих злобой глаз еще тесней сдавили крошечную офицерскую кучку. Смотрят, ждут.
Бодрых засмеялся.
— Видали? Никто не поднимает. Ручки-то у их благородий беленькие, не натруженные, музулей-то у их благородий нет.
Стукнул Иван кулаком об кулак, сдвинул густые черные брови.
— Братцы, никак вам невозможно идти против своих!.. Сейчас я проходил Смоленкой, видал мужиков тамошних, как на покос собрались, — у кого коса, у кого вилы… Смотри-ка, чьи-нибудь отцы там или братья, ведь есть же и из вас которые из здешних мест. Какие ж это враги?
Высокий смуглый красавец офицер в два прыжка очутился у стола. Выхватил револьвер. Мимо головы Ивана Бодрых прожужжала пуля.
— А-а, сволочь!
Сверкнуло десяток штыков. Грузным мешком повисло на штыках тело красавца офицера. Широколицый солдат-оратор, до сих пор покойно и молча стоявший возле Ивана Бодрых, вдруг побледнел, выпрямился, взмахнул рукой.
— Всех на штыки!
Властно хлестнул по толпе жесткий голос оратора. Ударил в груди ближе стоявших. Бледная кучка офицеров сжалась в одно знобкое тело. Из кучки раздались два-три револьверных выстрела… И выстрелы, и предсмертные вопли затерялись в стоголосом реве солдат.
Бодрых молча ждал, когда все кончится. Выпрямился Иван во весь свой богатырский рост, трубой загремел над полком зычный Иванов голос:
— Товарищи! Я — Иван Бодрых, член штаба революционной советской армии, прислан к вам штабом. Я призываю вас от имени восставшего народа идти вместе с нами на господ, на помещиков, на капиталистов, на всех тех, кто целыми веками угнетал народ!.. Товарищи!..
Бодрых остановился. Со стороны Смоленки ветер донес орудийный гул.
— Товарищи, слышите? Это наши революционные полки бьют чехов!
Полк дрогнул.
— Ура!
От ближних рядов к дальним, по всему полку, по площади, по улицам, по всей деревне лилось-переливалось:
— Ура!
Широколицый оратор снова вскочил на стол рядом с Бодрых. В привычном ораторском жесте простер руки:
— Товарищи! Да здравствует советская власть! Да здравствует революционная армия! Спешим на помощь нашим братьям!
Когда Бодрых с двумя полками — со своим да с только что перешедшим колчаковским — входил в Смоленку, все было кончено.
По смоленским полям носились всадники Максима, ловили бежавших в одиночку и группами чехов, подбирали оружие убитых.
Иван послал вперед себя донесение в штаб о том, что к повстанцам присоединился полк регулярных войск.
На полных рысях полк Максима стороной обошел поляков и в тридцати верстах от Мариинского, в селе Знаменке, загородил им дорогу.
Кинулись поляки назад, — на Киселева с перешедшим к повстанцам полком наткнулись. Кинулись налево, — Иван Бодрых из пулеметов встретил, направо — Петр Молодых с Яковом Лыскиным дожидают…
Пометался польский отряд в железном кольце, потерял половину всадников и к вечеру положил оружие.
Глава восьмая
Счастье
Бронзовые дали безмолвны и загадочны.
В вечерней мгле поезд кажется огромным сказочным змеем.
Тихо позванивают рельсы, чуть лязгают буфера, осторожно пофыркивает паровоз.
В офицерском вагоне играют в карты. Казначей полка, невысокий, полный, с туго перетянутым животом, мечет банк. Не везет казначею. Несколько раз уходил в свое купе, открывал небольшой походный сундучок с казенными деньгами, вынимал пачки бумажек. Когда, захлопнув сундучок, выпрямлялся, в висках стучало от прилившей к голове крови, а кто-то невидимый успокаивал:
«Отыграюсь».
С равнодушным видом возвращался к игрокам, удваивал банк и проигрывал.
Загадывал на ту или иную масть, менял место и — опять проигрывал.