Александр очнулся в черно-багровом облаке боли. Она была такой огромной, что даже странно было — как может в мире поместиться еще что-то?
Вокруг было темно. Наверное, уже ночь… — подумал он. Луна чуть светила сквозь облака, и перерытая воронками бесплодная земля, где далеко вокруг не видно было ни кустика, ни травинки, казалась живым существом, израненным и бесконечно страдающим.
Таким же, как и он сам.
Волна боли накрыла его с головой. Александр почувствовал, что умирает, даже закрыл глаза на мгновение… А когда снова открыл — увидел склонившееся над ним знакомое лицо, заросшее бородой, почувствовал запах черного хлеба и промокшего насквозь шинельного сукна.
— Никифор… — прошептал он и чуть улыбнулся. — Хорошо, что ты здесь. Возьми вот… — Он полез было за пазуху, где хранил в особом потайном кармане письма. — Напиши…
Он хотел сказать, чтобы родителям и Конни о его смерти сообщили как-нибудь мягче, не на казенном бланке, а простыми человеческими словами, и, может быть, тогда им будет легче хоть немного.
Но Никифор, кажется, и не собирался слушать. Он ловко, сноровисто подхватил его, взвалил себе на спину и потащил куда-то через перепаханное войной поле. От этого стало только хуже, каждый толчок отдавался в израненном теле новой вспышкой боли, так что Александр сжимал кулаки и скрипел зубами. Он хотел было крикнуть, чтобы Никифор бросил его, оставил в покое и не мучил больше, но из горла вырывались только невнятные стоны.
Скоро и спаситель его совсем выбился из сил. Александр слышал, что дыхание его с каждой минутой становилось все более тяжелым и хриплым, он все чаще опускал его тело на землю — и сам валился рядом. Это продолжалось долго, почти бесконечно. Наконец вдалеке замелькали огоньки, и Никифор приободрился немного.
— Ничего, ничего, вашбродь! — повторял он. — Даст бог, до гошпиталя дотянем! Близко уже совсем…
Александр закрыл глаза. Почему-то ему стало вдруг очень спокойно. Важным сейчас казалось только одно — бесконечно длинный, мучительный путь подходит к концу, и можно отдохнуть немного… Тело стало легким, невесомым, и даже боль куда-то исчезла. Темнота накрыла его мягким теплым одеялом, и, уже теряя сознание, он улыбался окровавленными, искусанными губами.
Очнулся в полевом лазарете. Светила керосиновая лампа, звякали инструменты, со всех сторон доносились стоны раненых… Пахло карболкой и хлороформом, но главное — вокруг стоял густой и отвратительный, тошнотворный запах свежей крови, совсем как от туш в мясной, куда он в детстве как-то увязался за кухаркой Матреной. Увидев рассеченные мясные туши, телячьи головы, мясников в белых фартуках, перемазанных кровью, он ужасно испугался и громко заревел. Потом даже мяса долго не мог есть — все мерещились мертвые, подернутые пленкой телячьи глаза…
Кто бы мог подумать, что то же бывает и с людьми?
Александр попробовал было пошевелиться — и застонал от боли. В голове мутилось, тошнило, все плыло перед глазами, и грудь, стянутая давящей повязкой, просто горела изнутри. Никогда в жизни он еще не чувствовал себя так плохо…
А рядом доктор в золотых очках мыл в тазике окровавленные руки, обтирал их полотенцем и приговаривал:
— Экий вы счастливчик, прапорщик! Вот еще на полногтя бы повыше — и все, прямо в сердце. А теперь поживете еще, мы вас подлечим, станете как новенький…
— А Никифор где? — спросил Александр. Почему-то ему казалось, что если он снова увидит Чубарова, то ему сразу станет легче.
— Никифор? — Доктор нахмурился. — Это кто такой?
— Ну, тот солдат, что меня спас!
— Не знаю, голубчик, не знаю… Тут каждый день их знаете сколько проходит? Не могу же я запомнить каждого!
«К стыду своему, я не ведаю и по сей день, что стало дальше с моим спасителем. Погиб ли он на фронте, вернулся ли домой невредимым, стал ли жертвой войны следующей, гораздо более чудовищной и бесчеловечной, когда брат идет на брата? Или, может быть, жив и поныне? Скорее всего, об этом мне не узнать уже никогда.
Но маменька моя еще долго ставила в церкви свечу „за здравие раба Божьего Никифора“».
Все-таки странное дело — каждый, кому довелось оказаться на войне, мечтает о том, чтобы вернуться домой живым, чтобы поскорее забыть ее как страшный сон и начать все заново… А потом вспоминает долгие годы, словно только тогда и жил по-настоящему.
Может быть, потому, что на войне, в состоянии постоянной опасности, когда каждый день — как последний, возникают особые узы между людьми. Они крепче родственных и дружеских, ведь в момент риска, на грани смерти боевой товарищ становится ближе, чем кто-либо.