— А этого… Австрияка? — спросил он у высокого, худощавого санитара с длинными светлыми волосами, похожего на студента-нигилиста прошлых времен.
Тот замялся на секунду, снял очки и потер пальцами покрасневшую переносицу.
— Так умер он. Только что.
Поезд тронулся. Александр прикрыл глаза. Его мысли вновь и вновь возвращались к тому, что сказал этот умирающий человек с заскорузлым от крови бинтом на горле. Не пожаловался, не попросил пить, не вытащил из-за пазухи за стальную цепочку — полковой значок с адресом родных? Может, хотел сказать, что не его вина в том, что поднял он оружие против братьев?
Или… Может быть, в последний миг жизни ему открылось, что все люди — братья? Тогда выходит, что любая война — просто братоубийственная бойня, какие бы слова ни произносили с высоких трибун политики и царедворцы, что бы ни говорили священники у своих кафедр и алтарей, о чем бы ни кричали газетные заголовки.
И по-настоящему война необходима не людям, даже не правителям народов, а тому существу, чьи глаза смотрели с неба на поле боя?
Думать об этом было так страшно! Теперь Александр чувствовал себя уже не героем, не защитником своей страны от иноземного нашествия, а всего лишь соучастником массового убийства, игрушкой в руках чужих и темных сил. Он пытался гнать эти мысли прочь, но они упорно возвращались снова и снова.
«Всю дорогу до Москвы я напряженно думал. Что я делал эти два года? Сражался с врагами? А кто он, мой враг? Этот длинный австрияк в обмотках? Немец? Император Франц-Иосиф? Кайзер Вильгельм? Или все они — только куклы, марионетки в руках кого-то несравнимо более могущественного, наделенного невиданной силой и злой волей?
Я задавал себе одни и те же вопросы, но ответа так и не нашел. Одно я обещал себе твердо — никогда больше, ни при каких обстоятельствах не брать в руки оружие. Кем бы ни было то существо, чьи багровые глаза я видел в темнеющем небе над полем боя, я больше ему не служу!»
Значит, дедушке тоже довелось увидеть Короля Террора! Не так близко познакомиться, как ему самому когда-то, но все же… Заглянуть в его глаза — уже немало. Человек, у которого хватило храбрости на такое, уже никогда не будет прежним, не сможет бездумно шагать в общем строю и прятать свою совесть за чугунное слово «приказ».
Когда-то в институте он изучал, каковы могут быть причины войн — экономические, политические, религиозные… Теперь он изрядно подзабыл всю эту премудрость, в памяти осели только отрывочные слова вроде «борьба за новые рынки сбыта» или «обострение межэтнических отношений». В глубине души ему и тогда казалось, что истинные причины лежат где-то совсем в иной плоскости…
Неужели и вправду все войны — игры могущественного и вечного существа, питающегося людскими страхами, страданиями и ненавистью, а все остальное — лишь отговорки, которые люди придумывают для самих себя?
«Путь до Москвы оказался томительно долгим. Приходилось стоять на каждом полустанке, пропуская воинские составы. Особенно тягостно было, когда из вагонов выносили умерших… Санитары прятали глаза, словно стыдясь чего-то, и сестры милосердия тихо крестились, шепча молитву.
Поначалу большую часть времени я спал, словно пытаясь наверстать упущенное за два года, проведенные в окопах. Санитарам нередко приходилось будить меня, чтобы накормить или поправить повязку.
Снилось мне все время одно и то же — Золотой город у моря под ярко-синим небом. Он стоял гордо и нерушимо, словно и не было нашествия варваров… Каждый раз эти видения наполняли мое сердце радостью, хотелось уйти туда, укрыться за тяжелыми и надежными коваными воротами, но что-то упорно не пускало меня. Каждый раз я просыпался на своей койке в поту, с бьющимся сердцем — и скоро засыпал снова.
Потом постепенно начал приходить в себя, осматриваться, привыкать к окружающей обстановке. Бывало, целыми часами я глядел в окно и видел, как мимо проплывают березовые рощи, пажити, безымянные извилистые речушки… Никогда еще не видел я такой осени, такой ясности небес, ломкости воздуха, серебристого блеска от волокон паутины, сияния мглистых далей, нежной гряды облаков, застывших где-то у линии горизонта.
Словно вся осенняя северная Россия явилась мне в сиянии своей неброской, застенчивой красоты.
Наш санитарный поезд состоял из теплушек. В нем было только два „классных“ вагона, да и то в одном оборудовали операционную. Из-за путаницы и тесноты я оказался в „солдатском“ вагоне. Правда, через день доктор хотел перевести меня в „офицерский“, но я отказался самым решительным образом. Чем я лучше этих людей? Если с ними бок о бок я лежал в окопах, ходил в атаку, мерз под промокшей шинелью и делился куском хлеба, то теперь ехать в одном вагоне и подавно не зазорно.