— Папа, — окликнул я его через некоторое время, потому что мы все шли и шли вперед, проходили по улицам, по набережным каналов, через мостики, вверх-вниз. В этом не прослеживалось никакой логики. Во мне стало закрадываться подозрение, что мы идем с ним просто ради того, чтобы идти. — Мне холодно.
— Холодно? — отец сразу же остановился, с наигранно-угрожающим выражением на очень смуглом лице посмотрел на меня и спросил:
— Сколько тебе лет?
Какой странный вопрос, он ведь должен и сам это знать?
— Скоро десять, — ответил я.
Он начал поводить носом и вращать глазами, отбросил в сторону папиросу, наклонился вперед и пробормотал, прижавшись ко мне лицом, пропахшим табаком:
— Нашему Янтье уже десять? Как быстро летит время. Уже десять! Можно ставить первый крестик!
И мы снова бесконечно долго шли по зимним улицам, по которым лишь изредка проезжали машины с цепями на колесах. То мелькнет здание городского театра, то шпиль церкви на Гроте Маркт. Мужчина в красной кожаной кепке толкал вперед скрипучую ручную тележку, груженную картофелем и кочанами зеленой капусты. Следом за ним с лаем семенила чумазая собачонка.
Мой отец замедлил шаг и начал рассказывать: «Как-то раз я был в далекой стране, где было до того безбожно холодно, что выпущенная струя мочи налету превращалась в желтую радугу. И вот однажды…»
— Россия, — догадался я. — Это ведь было в России, да, папа?
Отец вдруг рассвирепел, лицо его невероятно напряглось. От него повеяло чем-то очень страшным; в отчаянии и полном сознании своей вины я задавал себе вопрос, что такого я сказал. В том же положении каждый божий день оказывалась и моя мать. «Янтье, твой папа страшно сердит. Но на что?» Она никогда этого не знала. Он стал кричать на меня, не стесняясь двух прохожих в коричневых шерстяных пальто, которые постоянно оглядывались на нас, как любопытные ламы. «Кто? Говори! Кто тебе это сказал? Я хочу знать!»
Кто сказал? Я всегда это знал. Сколько себя помню. Когда как-то раз на уроке географии речь зашла о Советском Союзе, учитель вызвал меня отвечать перед всем классом и с ехидной ухмылкой попросил показать на карте города Москву, Ленинград и Сталинград — «Ведь их расположение тебе, Либман, верно, крепко вбили в голову дома?» — Ну, так кто же?
— Никто, я просто так сказал, — пролепетал я. Этот ответ, по всей видимости, его удовлетворил. Мой отец закурил яванскую сигару, закинул назад голову, как дирижер, и, ухмыляясь и выпуская дым, сказал:
— Вначале я должен обменять золото на деньги. Потом пойдем поищем тебе коньки.
В Буэнос-Айресе папа однажды спас жизнь пожилой даме, вырвав ее в последнюю секунду из-под колес несшегося на нее автобуса, и получил от нее в качестве награды золотой дукат. Отец извлек монету из кармана брюк, попробовал на зуб и сказал:
— Я бы, конечно, мог ее тебе просто так подарить, на счастье. Но, по правде сказать, она принесла мне мало удачи. Твоя мать хочет холодильник, а ты уже которую неделю канючишь про новые коньки. Вот я сегодня утром и подумал: обменяю-ка я ее.
Мы зашли с ним в ювелирный магазин, в котором хозяин с птичьей физиономией и копной белоснежных волос, стоя за прилавком, бережно держал двумя пальцами какое-то колечко, с интересом рассматривая его в монокль.
— Я вас приветствую, — сказал мой отец и положил монету на оранжевый резиновый коврик рядом с кассой. — Я хотел бы обменять это на твердую валюту, наши отечественные гульдены. Понятия не имею, по чем сейчас идет золото, но полагаюсь на вашу совесть.
У ювелира выпал из глаза монокль, он просверлил моего отца взглядом, откашлявшись, с расстановкой он сказал:
— Если не ошибаюсь — а ошибаюсь я редко — я вижу перед собой Йоханнеса Либманна. Вашу фотографию в «Хаарлемском вестнике» я хорошо запомнил. Сударь, лучше уходите. Я бывший участник Сопротивления. У себя в магазине я не обслуживаю военных преступников.
Я молча уставился на монокль на черном шнурке, который болтался у него на груди, как часовой маятник. Мой отец, не теряя самообладания, сказал:
— Я отсидел три года, это верно. Меня выпустили в прошлом году. Но я заплатил за свой проступок. Кто без греха, пусть кинет в меня камень. Но я, сударь, не военный преступник. Бог — свидетель, я был солдатом госпиталя, перевидал немало крови и страданий.
— Вон из моего магазина! — прорычал хозяин магазина, но похоже, сразу же одумался, вставил монокль в грубые складки кожи вокруг глаза и начал внимательно изучать золотой.
— Сколько вы за него хотите? — негромко пробормотал он.