Мелькор набрал в грудь воздуха и затянул разнузданным, но неприлично хорошим голосом песню этого мира, которая предлагала самые разнообразные варианты наказания пьяного матроса – от протаскивания его под килем до скармливания крысам. Откуда Мелькор знал слова, а также, где подцепил мелодию песни – было вопросом без ответа.
С нот он не сбился ни разу. Цири и Джарлакс быстро уловили общий мотив и мгновенно принялись подпевать.
Отреагировали на их пение быстро. В домах на улице начал зажигаться свет, а из окон и с балконов – раздаваться возмущенные голоса.
– Вы там с ума посходили?!
– Боги, кто там так орет на целый квартал! Здесь приличные дома! Убирайтесь в свой Улей, пьяные нищеброды!
– Я сейчас стражу позову!
– Здесь концерт, так что не мешайте творчеству! – пьяно проорал Джарлакс. Разумеется, его голос не шел ни в какое сравнение с раскатистым бархатным басом Мелькора, который было слышно по меньшей мере в четырех кварталах в округе.
– Я тебе сейчас творчество сам устрою стрелами в жопу!
– Пойдемте! – обиженным голосом сообщил Джарлакс. – Нас здесь не любят!
– Мелькор! – Цири опять бесцеремонно вцепилась в рукав валы. – Я хочу есть!
– Здесь нет еды. Есть… цветы? – Мелькор удивленно вытаращился на желтые розы, которые выросли перед ним как будто из-под земли.
Он уже потянулся к вазе, опасно намереваясь ее свалить неуклюжим движением, когда перед ними появился весьма раздраженный дух женщины с длинными волосами.
– Не вздумайте трогать мои цветы, – сердито произнесла она.
– О! – Джарлакс ошеломленно выдохнул. – Привидение! Ребята, она такая красивая!
Майрон сердито приложился к бутылке с ромом, отпивая из горла. Бутылка шла уже вторая. Гонсалес последовала его примеру, допивая остатки в первой.
– Как-то странно вы молчите, господа, – пожурил их профессор, глядя на них с лукавым любопытством. – Как знакомы мне эти лица молодых людей, которые потеряли свою любовь.
– Любовь… – мрачно буркнул Майрон и покачал перед собой бутылку, в которой плескался темно-карамельный ром. – Да в пизду любовь, – он мрачно опрокинул в себя еще несколько глотков алкоголя.
Профессор серьезно сдвинул брови, затянулся кальяном и кивнул.
– Сентенция интересная и весьма реалистичная для большинства народов, – в его голосе тоже слышалась нетрезвость. – И отвратительно прозаичная.
Гонсалес бесцеремонно уселась рядом с Майроном и не менее бесцеремонно обхватила его поперек спины, наплевав на разницу в росте, а потом хлопнула майа по груди.
– Он хотел сказать, что его любовь поимели и растоптали, – заплетающимся языком пояснила она. – Ты не понял что ли? Как и мою!
– Да вы знакомы всего два дня! – Майрон раздраженно грохнул бутылкой об стол.
– И че? – Гонсалес мечтательно выдохнула, глядя в потолок. – Это ж искра, едрить ее! – она развела руками, как будто желая обнять кого-то очень большого. – Пожар! Огонь!
Профессор лирически вздохнул.
– Любовь – это все, юные мои, – повторил он и покачал гибкой металлической трубкой кальяна. – Что наш мир и все миры, как не движимое чьей-то любовью творение?
Йеннифэр стоило отлучиться всего на минутку, чтобы вернуться уже в окружении четырех мужчин. Мужчины были обходительны, красивы, как самая сахарная девичья мечта, без труда поддерживали светский разговор, пока их не отогнали от себя Майрон и Гонсалес, и по совместительству оказались убежденными почитателями Сунэ, богини любви.
Йеннифэр было невдомек, что наиболее преданные последователи Огневолосой Госпожи все как один могли считаться непревзойденными любовниками.
Теперь чародейка упоенно развалилась на топчане возле балкона и буквально купалась в ласке, попирая своим довольным видом угрюмую тоску Майрона и Гонсалес, а также лирический настрой профессора Ливертонда. Блондин массировал ей ноги, рыжий мужчина – плечи, кормя с рук прозрачным виноградом, а два брюнета – смуглый и светлокожий – руки. Они назвали свои имена, но их Йеннифэр не запомнила.
– А мне и так хорошо! – нетрезвым счастливым голосом заявила она в ответ на изречение профессора.
Пьяная Гонсалес и еще более пьяная Йеннифэр надоели Майрону быстро. Малодушно оставив профессора с женщинами, он выбрался на отдаленный балкон, чувствуя в себе отчаянную потребность подняться повыше и подальше так, чтобы постоять в одиночестве. Желательно – абсолютном.
Балкон был увит плющом и неизвестными Майрону темно-красными, почти черными цветами. Сигил внизу вставал пиками острых шпилей, светился разноцветными огнями в клубах смога и уходил во все стороны гигантским полукругом, теряющимся в тумане. В воздухе Майрон слышал музыку, суету, флирт и вздохи какой-то женщины в одной из комнат.
На душе у Майрона было погано. Он сам не мог объяснить причины этой меланхолии, сдобренной отвратительно неразумной сентиментальностью, но так уж говорило его сердце, которое под воздействием алкоголя решило, что оно существует в смысле большем, чем примитивный орган, качающий кровь по телу. Чувство было кошмарно сильным.
«Не так должен пройти последний вечер в этом городе. Не так».
Он не обернулся, когда на лестнице за спиной раздались шаги. Очень знакомые шаги.
– Я думал, ты здесь не появишься, – Майрон даже не посмотрел на Мелькора.
Мелькор встал рядом с ним, глядя на город. Ветер, пахнущий дымом, будто гладил лицо. Сигил внизу тихо гудел ночной жизнью и светился причудливым блеском огней.
– А ты что здесь делаешь? – Мелькор тоже не посмотрел на Майрона.
«Если бы я сам знал».
– Стою. Дышу, – Майрон пожал плечами.
– Ты ничего не хочешь мне сказать? – тихо спросил у него Мелькор и наконец-то повернул к нему голову.
Майрон знал, что что-то сказать было нужно. Пока он пил и думал, слов было много, но сейчас потерялись все разом. Вместо этого он чуть заметно дернул уголками рта и провел ладонями по плечам Мелькора.
– Не хочу я говорить. Дай мне руку?
Он коснулся протянутой ладони: сильной, жесткой и горячей. Сплел пальцы с пальцами, осторожно оглаживая каждый сустав и каждую линию на внутренней поверхности руки.
– Хочу запомнить, какая она, – Майрон сам не знал, зачем говорит это, и почему смотреть в большие антрацитовые глаза оказалось так чудовищно сложно. – И тебя здесь. Я…
Слова застряли в горле, а Мелькор и не дал ему договорить: он увел сжатую руку вниз, не расцепляя пальцев, и поцеловал Майрона в губы. Очень просто, очень сентиментально и очень… по-человечески?
«Проклятье».
Мелькор уперся лбом в его лоб, проводя ладонями вдоль спины. Голос звучал чуть слышно:
– Я знаю.
Майрон усмехнулся, осторожно прослеживая кончиками пальцев линии его скул. Носа. Губ. Шеи. Слова полились сами, но все время казались не теми:
– Постарайся запомнить все это. Как здесь было. Здесь нельзя оставаться, потому что этот город забирает тебя, но этот дикий мир… он… хороший. Свободный. Пестрый. Если бы ты не оставил столько себя в Ар…
Мелькор оборвал его одним-единственным словом, которое прозвучало короче, чем вздох:
– Обещаю.
Они любили друг друга очень долго, очень мягко и очень бережно.
Они сплетали разгоряченные пальцы, обрывисто вздыхали губами к губам, и по подушкам рассыпались волосы, ресницы касались ресниц, ладони – влажных спин, бедра – бедер, колени – боков. Золотой полумрак высвечивал фигуры на растрепанной постели, а поцелуи, стоны и шепот звучали в тишине слишком громко.
Кто был первым, кто вел, а кто следовал – все это оказалось смешно и неважно. Мелькор тихо засмеялся, когда Майрон поймал его ласкающие руки, зацеловывая ладони и пальцы, запястья и тонкую кожу на внутренней стороне локтей.
Им было хорошо и почти счастливо. И чуть-чуть горько.
Сигил за огромным окном мерцал россыпью разноцветных ночных огней.
Где-то в другой комнате «Лабиринтов чувств» Цири резким движением усадила на туалетный столик удивленно воскликнувшую Гонсалес и отрывисто дернула полы ее блузки, разрывая пуговицы, которые посыпались на пол с дробным жемчужным перестуком.